РЕАКЦИЯ ЧЕШСКОЙ ОБЩЕСТВЕННОСТИ НА ВОССТАНИЕ 1830-1831 ГГ. В ЦАРСТВЕ ПОЛЬСКОМ

Антироссийское польское восстание 1830–1831 гг., в польской историографии известное также как Ноябрьское восстание [1] вызвало широкий резонанс по всей Европе. Интерес к драматическим событиям в Польше, равно как и к прочим эпизодам революционной волны 1830–1831 гг. в Европе дополнительно подогревала пресса, освобождённая к тому времени в ряде государств от цензурных ограничений и получившая относительно широкое распространение [2]. Симпатии общественности почти всех стран Западной Европы были на стороне польских повстанцев [3]. Единственным значимым исключением была Голландия – страна, переживавшая схожие процессы – Бельгийскую революцию, т. е. отделение южных Нидерландов, которые были присоединены к Голландии, равно как и территории, образовавшие царство Польское к Российской империи, по итогам Наполеоновских войн [4]. В Бельгии же, напротив, отношение к польскому восстанию было более, чем сочувственным, особенно в свете того, что поводом для начала восстания послужили слухи о возможной отправке польских подразделений на подавление Бельгийской революции [5; 6]. В Великобритании и, особенно, в недавно пережившей очередную революцию Франции значительная часть общественности также сочувствовала повстанцам, пытаясь оказывать давление на свои правительства с целью антироссийской интервенции [7; 8; 9].

Наибольшего размаха пропольские настроения достигли в немецких землях. Феномен всплеска полонофилии, связанного с польским восстанием 1830–1831 гг. в германских государствах в историографии обозначают как «польский энтузиазм» (нем. «Polenbegeisterung») [10; 11], а масштабы симпатий к Польше в среде немецкой общественности были сопоставимы, если не превосходили, волну филэллинизма, накрывшую Европу в 1820-е годы [12, s. 393]. Хотя правительства крупных германских государств, в особенности – Австрии и Пруссии, имевших в составе территории со значительным польским населением, такие как Королевство Галиции и Лодомерии и Великое Герцогство Познанское соответственно, придерживались более или менее дружественного по отношению к России нейтралитета [13, s. 84–87], немецкая общественность выражала солидарность с восставшей Польшей самыми разными способами – от выступлений в прессе [14, s. 232–233] и написания картин [15] до сборов медицинской и финансовой помощи повстанцам [11, s. 3] и отправки добровольцев для участия в боевых действиях [17]. Крупнейшая политическая демонстрация периода между концом Наполеоновских войн и революционным 1848 годом, т.е. Предмартовского периода (нем. «Vormärz») – Гамбахское празднество – также стало выражением «польского энтузиазма»: Филипп Якоб Зибенпфефер (1789–1845) и Иоганн Георг Август Вирт (1798–1848), главные организаторы празднества, неоднократно упоминали Польшу в своих речах [18, s. 25–30], слово предоставлялось и эмигрировавшим участникам восстания 1830–1831 гг. в царстве Польском, которые в своих высказываниях были намного радикальнее своих германских визави [19, p. 77].

Целый жанр германоязычной поэзии Предмартовского периода составили «польские песни» (нем. «Polenlieder») – произведения стихотворного и песенного жанра, прославлявшие участников польского восстания 1830–1831 годов и поляков в целом [20]. Один из наиболее плодовитых авторов «польских песен», поэт Эрнст Ортлепп (1800–1864) вложил в уста лирического героя своей поэмы «Поляки – народам» («Die Polen an die Völker») слова о том, что польские повстанцы погибали, «защищая цветущий венок стран европейских» от «северных варваров» [21, s. 95].

Аналогичные оценки политических процессов в Восточной Европе можно встретить и в преддверии двухсотлетия со дня начала восстания 1830–1831 гг. в царстве Польском. Так, немецкий историк М. Шульце-Вессель в нашумевшей работе «Имперское проклятие: Украина, Польша и отклонение российской истории» [22], которая номинировалась на престижную Немецкую премию в области научно-популярной литературы [23] и вскоре выйдет в английском переводе [24], не только проводит прямую параллель между «польским энтузиазмом» XIX в. и «солидарностью немецкого гражданского общества с украинцами» века XXI [22, s. 18], но и утверждает, что «История России и Украины, в определённой степени, следует логике российско-польских отношений», указывая на 1830 г. как на важнейшую реперную точку этих отношений [22, s. 295]. Основной вывод работы М. Шульце-Весселя заключается в том, что «имперские амбиции» России мешают окончательному установлению мира в Восточной Европе, и потому России следует их преодолеть и трансформироваться во что-то наподобие «евразийской Канады» [22, s. 293].

В условиях нового витка международной напряжённости в Восточной Европе, концепция М. Шульце-Весселя, согласно которой события XIX в. рассматриваются через призму современности и в антироссийском ключе, завоевала существенную популярность в Чехии: книга Шульце-Весселя была переведена на чешский язык [25], кроме того, в 2023 г. вышел сборник статей «Имперское проклятие и российская ложь: Россия и Украина в контексте и контекстах», введение к которому написал П. Фиала, премьер-министр Чехии в 2021–2025 годах [26].

В середине XIX в. чешские земли – королевство Богемия, маркграфство Моравия, а также герцогство Верхней и Нижней Силезии – были тесно связаны с землями немецкими. Связь была как правовой – чешские земли, наряду с другими австрийскими наследственными землями, входили в состав существовавшего в 1815–1866 гг. Германского союза [27, s. 265], так и этнокультурной – немцы в середине XIX в. составляли более трети населения чешских земель [28, s. 138–143], а чешская интеллигенция на протяжении всего XIX в. была активно двуязычной, используя как чешский, так и немецкий языки [29, s. 104].

Несмотря на это, чешское общество оказалось несколько менее восприимчивым к «польскому энтузиазму», чем общественность немецкая. Вместо сплочения общественности и организации разных форм совместной деятельности, актуализация «польского вопроса» в связи с восстанием 1830–1831 гг. в царстве Польском привела, напротив, если не к открытому расколу, то, по крайней мере, к дифференциации и росту внутренней напряженности в рядах чешской общественности [30, s. 8; 31, s. 55–56].

Таким образом, изучение отклика чешской общественности на польское восстание 1830–1831 гг. представляется актуальной проблемой исторической науки. Исследование на данную тематику может быть включено в более широкий контекст изучения европейской реакции на события 1830–1831 гг. в царстве Польском, позволяя выявить сходства и различия чешской реакции с резонансом в других европейских стран. Кроме того, данная работа может пролить свет на историю восприятия России в Чехии, а также на некоторые аспекты истории чешского национального Возрождения.

Проблематика реакции чешской общественности на восстание 1830–1831 гг. в царстве Польском на данный момент исследована достаточно слабо. В отечественной историографии специальному изучению данной проблематики посвящены две специальной работы: достаточно ёмкая статья О.А. Французовой [31], вышедшая почти четверть века назад и также сравнительно краткий материал многолетней сотрудницы Института славяноведения Российской академии наук Л.Н. Будаговой, вышедшая в сборнике памяти В.А. Хорева [32]. Тематику же реакции на польское восстание 1863 г. достаточно подробно осветил в ряде недавних работ К.В. Шевченко [33; 34; 35].

В современной чешской историографии относительно подробно данная проблематика затрагивалась лишь в ранней работе бывшего директора Немецкого исторического института в Варшаве М. Ржезника, озаглавленной как «За нашу и вашу свободу: столетие польских восстаний (1794–1864)» [36]. В XX в. ведущим исследователем данной проблематики был В. Жачек, кратко осветивший тему чешского отклика на восстание 1830–1831 гг. в вышедшей в межвоенный период работы «Отзвук польского восстания 1863 г. в Чехии» [37, s. 7–8, 27–28], а уже в 1960-е гг. написавший соответственный параграф для второй части повествующей об истории чешско-польских отношений коллективной монографии «Чехи и поляки в прошлом» [38, s. 122–141]. Единственной специальной работой на эту тему, написанной на чешском языке, остаётся статья К. Крейчи «Первый кризис чешского славянства», опубликованная в 1928 году [39]

В польской историографии и по сей день непревзойдённым остаётся исследование слависта Ю. Голонбека «Отношение чехов и словаков к ноябрьскому восстанию», подготовленное им к отмечавшемуся в 1930 г. столетию со дня начала польского восстания 1830–1831 годов [40]. Значительный материал, связанный с рассматриваемой темой, привлекался и работавшим в Праге польским славистом М. Шийковским в его монументальной работе «Польское участие в чешском национальном возрождении», которая также была написана ещё в межвоенный период [41].

С учётом всего вышесказанного можно сделать вывод о том, что проблематика реакции чешской общественности на восстание 1830–1831 гг. заслуживает дальнейшего изучения. Нельзя не отметить также и открытую, нескрываемую антироссийскую ангажированность некоторых упомянутых выше польских и чешских авторов [37, s. 27; 39, s. 42].

Одной из причин контраста в степени исследованности реакции чешской общественности на польские восстания 1830–1831 гг. и 1863 г. является состояние источниковой базы. Серьёзным подспорьем для изучения общественного отклика на восстание 1863 г. служат материалы чешской прессы. Начало польского восстания в январе 1863 г. по времени почти совпало с принятием в Австрийской империи нового закона о прессе, который значительно ослабил государственный контроль над печатью и способствовал бурному развитию чешской периодики [42, s. 148–149]. По состоянию на 1830 г. ситуация была совершенно другой. Чешская печать находилась в жёстких тисках гласной цензуры, как светской, так и церковной, официально существовавшей до революции 1848 года [43]. В этих условиях открытая дискуссия на страницах прессы, подобная той, что сопровождала восстание 1863 г., была невозможной.

Поэтому особое значение в изучении реакции чешской общественности на восстание 1830–1831 гг. имеют источники личного происхождения: дневники, мемуары, частная переписка ведущих представителей чешского общества того времени. Особое внимание следует уделять личной корреспонденции: обмен мнениями, который был невозможен на страницах периодической печати, происходил, в первую очередь, в частной переписке. При подготовке данной работы привлекались опубликованные материалы корреспонденции К.Г. Махи [44, 45, 46], Ф.Л. Челаковского [47], Я. Коллара [48], П.Й. Шафарика [49] и Ф. Палацкого [50], а также Й. Юнгмана и А. Марека [51, 52, 53, 54]. Кроме того, привлекались опубликованные дневники К.Г. Махи [55, 56], записки Ф. Палацкого [58], и воспоминания Я. Малого, [59], Й.Б. Пихля [60], К. Сабины, [61], Й.В. Фрича [62а, 62б, 62в], В. Маха [63]. Материалы периодической и непериодической печати, не исключая и художественной литературы, в т.ч. поэзии, также привлекались в качестве источников, но их роль вспомогательна, вторична в силу цензурных ограничений, не позволявших использовать печать в качестве инструмента, адекватно отражавшего мнение общественности.

Необходимо также дать определение и понятию «чешская общественность», которое вынесено в заглавие работы. В контексте данного исследования, слово «чешский» употребляется не в территориальном значении, как относящееся ко всем Чешским землям, либо к одной чешской земле – Богемии – которую в русскоязычной литературе часто называют «Чехией», а в значении этнолингвистическом. Население Чешских земель по состоянию на середину XIX в. было многонациональным, однако превалировали две этнические группы – чехи, доля которых находилась у отметки в 60% населения, и немцы, которых было, как уже и отмечалось сказано выше, чуть больше трети. Еврейское население Чешских земель на протяжении большей части XIX в. чаще всего воспринимало немецкую культуру, а влияние польской общины ограничивалось лишь Австрийской Силезией, не оказывая существенного влияния на жизнь прочих Чешских земель [28, s. 138–143].

При этом следует отметить, что этнический барьер, разделявший чехов и немцев, был на протяжении XIX в. достаточно прозрачным. В силу отсутствия расовых и религиозных барьеров, общности образа жизни и хозяйствования, в Чешских землях были достаточно широко распространены межэтнические чешско-немецкие браки, более того – ассимиляция в любую сторону была возможна и для людей, не имевших смешанного происхождения [64, с. 100]. Принадлежность к той или иной из ещё только формирующихся наций в Чешских землях в XIX в. была в соответствии со словами Э. Ренана своего рода «повседневным плебисцитом» [65, с. 101].

Форма этого «плебисцита», однако, представляется отнюдь не ренановской. В качестве основания для разделения чехов от немцев в Чешских землях в настоящей работе предлагается использовать формулу Й. Юнгмана, чьё имя ещё не раз будет фигурировать в данном исследовании: «Чех – это тот, кто говорит по-чешски» [66, s. 208]. «Языковая лояльность» по отношению к чешскому языку, само стремление использовать его во всех сферах общественной жизни было, в условиях имевшей место на протяжении большей части XIX в. немецко-чешской диглоссии в Чешских землях, актом манифестации чешской идентичности [67].

При этом необходимость разделять общественность Чешских земель на чешскую и немецкую в контексте реакции на польское восстание 1830–1831 гг. объясняется кардинальным различием в откликах на данное событие. Немецкую общественность Чешских земель охватил «немецкий энтузиазм», который наблюдался и у остальных немцев [39, s. 249–251]. Реакция немецкой общественности Богемии, Моравии и Австрийской Силезии на восстание 1830–1831 гг. в царстве Польском заслуживает отдельного изучения, учитывающего, в первую очередь, общегерманский контекст.

При исследовании же реакции чешской на антироссийское польское восстание 1830–1831 гг. нельзя не учитывать также и исторический контекст чешского национального Возрождения, которое в современной научной литературе чаще принято обозначать как «национальное движение» [27, s. 284]. Ведущий из ныне здравствующих теоретиков национальных движений, чешский историк М. Грох, по сути, отождествляет понятия «национальное возрождение» и «национальное движение», по крайней мере – в чешском случае [68, s. 53–54]. В общем и целом, М, Грох определяет «национальное возрождение» как «национальное движение» негосударствообразующих, «недоминирующих» этнических групп. Эти «национальные движения» преследовали следующие цели: развитие национального языка и строительство национальной культуры; преодоление политической зависимости «недоминирующей» этнической группы, её вовлечение в принятие политических решений; прекращение подчинённого социального положения участников этнической группы. Проходя через процесс «национального возрождения», этническая группа становится нацией, обретающей, по крайней мере, потенциал для строительства национального государства [68, s. 14–15].

В развитии национальных движений М. Грох выделял три фазы: фазу «A», характеризующуюся научным интересом к языку и культуре «недоминирующей» этнической группы, который охватывал лишь образованные слои населения; фазу «B», этап агитации масс, в ходе которого интеллигенция стремилась втянуть в национальное движение широкие слои населения; и фазу «C», в которой отмечалось формирование массового национального движения, способного выдвигать политические требования [68, s. 15–16]. Не всем национальным движениям, по мнению М. Гроха, удавалось проходить эти фазы последовательно и с первого раза, однако у чехов это, по оценке Гроха, в общем и целом, получилось [69, s. 124–125].

Фаза «A» в Чешских землях началась, согласно концепции М. Гроха, в начале третьей четверти XVIII в., во многом – как реакция на централизаторские устремления Йозефа II [68, s. 26], фаза «B» – на рубеже XVIII–XIX вв. [70, s. 96], фаза «C» впервые манифестировалась в 1848 г., однако в связи с подавлением революции и «заморозкой» периода Баховского абсолютизма 1850-х гг., окончательно началась в 1860-е годы [71, s. 9].

При этом фазу «B» в Чешских землях М. Грох подразделяет на две стадии: на первой стадии агитация масс со стороны национальной интеллигенции, в силу разных причин, ещё не могла принести достаточно убедительных результатов [72, p. 40–41]. Этой стадии М. Грох посвятил работу 1999 г. «На пороге существования нации», которая охватывала период до начала 1830-х гг. По мнению М. Гроха, именно к 1830 г. чешское национальное движение сумело интегрировать такие элементы, как «просвещённый патриотизм В.М. Крамериуса, новое определение понятия «Родина», языковая программа Й. Юнгмана, региональный патриотизм, интерес церкви к языковому образованию духовенства и потребность в социальной эмансипации чешского этноса» [71, s. 267]. Важно также отметить, что в начале 1830-х гг. произошла смена поколений в чешском национальном движении: подходила к концу творческая активность таких деятелей, как Йозеф Добровский (1753–1829) и Ян Неедлый (1776–1834), которые не верили в перспективы чешского языка как средства коммуникации в современном мире [71, s. 208–211].

Таким образом, польское восстание 1830–1831 гг. хронологически совпало с переломным моментом истории чешского национального движения, когда многолетние усилия его ведущих представителей начали давать плоды. Однако, начало 1830-х гг. знаменует собой лишь первые успехи агитации масс. Чешская общественность всё ещё представляла собой относительно немногочисленную, замкнутую среду: ещё в конце 1820-х число подписчиков журнала Чешского музея – первого периодического научного издания на чешском языке – не достигало и трёх сотен [73, s. 149]. Социальной основой чешского национального движения были на тот момент образованные горожане – в первом или втором поколении, но всё-таки это были люди, образование и профессиональная деятельность которых вне города не были бы возможны [71, s. 255–259]. И хотя влияние этих людей на массы с каждым годом лишь возрастало, относительную замкнутость этой среды также необходимо принимать в расчёт.

Представителей этой среды – чешской общественности – по отношению к событиям восстания 1830–1831 гг. можно разделить, следуя за В. Жачеком [37, s. 122–132], на три неравные по количественному составу группы: полонофилов, так или иначе выработавших если не положительное, то сочувственное отношение к польским повстанцам; центристское крыло чешской общественности, настроенное достаточно амбивалентно; умеренно пророссийскую часть чешского общества, с пониманием смотревшую на действия российского правительства и реакцию общества в связи с событиями в Польше. Следует заметить, что третья группа была наименее многочисленной, а её понимание действий России в Польше имело определённые границы.

Наиболее многочисленными, наиболее пёстрыми по составу и наиболее активными были чешские полонофилы. Чешское полонофильство, чешско-польские связи вообще имели глубокие корни, уходящие ещё в эпоху раннего Средневековья, в X в., во времена миссии святого Адальберта Пражского [74, s. 1–4]. Период высокого Средневековья был отмечен великим множеством чешско-польские войн и конфликтов, что не помешало чешско-польским связям выйти на новый уровень в позднее Средневековье. Множество чешских бойцов участвовало в битве при Грюнвальде 1410 г. на стороне польско-литовского войска, при том авторитетнейший из ныне здравствующих чешских гуситологов, П. Чорней, не исключает и факта участия в битве Яна Жижки из Троцнова [75, s. 56–62]. В годы гуситских войн – одного из ярчайших событий в истории Чехии и всей Центральной Европы эпохи позднего Средневековья – Ян Жижка из Троцнова прикладывал большие усилия для того, чтобы возвести на чешский престол Сигизмунда Корибутовича, представителя правящего тогда в Польше литовского дома Гедиминовичей [75, s. 510–516]. В период середины XV – конца XVI вв. чешско-польские культурные связи достигают своего пика, отмечается существенное влияние чешского языка на польский язык [76, s. 265–280]. С наступлением Контрреформации в Польше, а позже и поражением Сословного восстания 1618–1620 гг. в Чехии этот культурный обмен постепенно затухает.

С началом национального движения в Чешских землях растёт и внимание к культуре Польши – крупнейшего славянского соседа Чехии. Характерной особенностью было то, что до определённого момента сложный, конфликтный характер российско-польских отношений ни коим образом не мешал деятелям чешского национального движения в равной степени интересоваться и русской, и польской культурами. В них чехи видели две равновеликие, самостоятельные и мощные славянские культуры. Ярким примером такого подхода служит деятельность основоположника современной чешской поэзии, Антонина Ярослава Пухмайера (1769–1820). С одной стороны – Пухмайер много переводил с польского, стремился обогатить чешский язык полонизмами [77, s. 97–98]. Но в то же самое время, Пухмайер предлагал использовать кириллицу – «русский шрифт» – для записи всех славянских языков [78]. Драматические события 1830–1831 гг. пусть и не уничтожили, но существенно сузили возможности и дальше придерживаться подобного подхода.

Хотя чешская общественность в целом и не восприняла «польский энтузиазм» своих чешских соседей, многие молодые чехи поддались этим настроениям. В первую очередь это казалось чешских студентов, учащихся в немецких землях – самым ярким примером является певец, поэт и композитор Йозеф Теодор Кров (1797–1859), учившийся во время восстания 1830–1831 гг. в г. Майнце [40, s. 98–99]. Он написал музыку, на которую положил сразу два текста собственного сочинения – типичное чешское патриотическое стихотворение своего времени «Těšme se sladkou nadějí» (чеш. «Утешаемся сладкой надеждой»), и не менее же типичную немецкую «польскую песню» под заглавием «Polen wird für ewig Polen» (нем. «Польша всегда будет Польшей»), которая призывала к борьбе за свободу Польши через «праведную месть» [79]. Примечательно, что впоследствии В. Ганка в своей привычной манере выдаст эту песню за артефакт гуситской эпохи великому венгерскому композитору Ференцу Листу (1811–1886), который, внеся некоторые авторские правки, будет исполнять её под названием «Hussitenlied» (нем. «Гуситская песня») [39, s. 122]. Насколько можно судить, в Вене «польский энтузиазм» подхватили студенты-юристы Ян Дворжачек (1808–1865), выходец из Моравии, ставший впоследствии чешским консервативным политиком и словак Александр Болеславин Верховский (1812–1865), ставший активным деятелем словацкого национального движения [38, s. 131].

Однако, полонофильские настроения охватили и чешскую молодёжь, оставшуюся на родной земле. В 1830-е гг. чешское национальное движение ощутило сильный приток свежей крови. В жизнь входило новое поколение, которое постепенно переходило от научно-просветительской программы, характерной для фазы «A» и начала фазы «B» к деятельности на поприще искусств, активной творческой деятельности. Эта молодёжь также была более открыта и для западноевропейских культурных веяний [39, s. 19–20].

Наиболее ярким и хара́ктерным представителем этого поколения был, вне всякого сомнения, Карел Гинек Маха (1810–1836). Выдающегося поэта и писателя, основоположника романтизма в чешской литературе, К.Г. Маху нередко называют «чешским Пушкиным» [80, s. 37], хотя трагически короткая жизнь – К.Г. Маха не дожил и до двадцатишестилетия – роднит его скорее с М.Ю. Лермонтовым. Как бы то ни было, недолгая, но яркая жизнь К.Г. Махи оказала огромное влияние на историю чешской литературы [81].

Урождённый пражанин, в начале своего жизненного пути, Карел Гинек Маха, как и многие чехи, родившиеся в первой половине XIX в., ещё не выработал чешской этнической и языковой идентичности. Свои первые поэтические опыты тогда ещё не Карел Гинек, а Игнац Маха, опубликовал на немецком языке в 1829 году [82, s. 299–344]. Лишь в декабре 1831 г. он впервые опубликовал своё чешское стихотворение «Svatý Ivan» (чеш. «Святой Иван»), подписавшись как Гинек Маха [83], а имя Карел Гинек Маха впервые использовал в январе 1832 года [84]. Таким образом, свою деятельность в качестве чешского литератора К.Г. Маха начал уже после подавления восстания 1830–1831 гг. в царстве Польском.

На юного Маху, как и на других представителей чешской патриотической молодёжи, польское восстание 1830–1831 гг. произвело неизгладимое впечатление. Чешская молодёжь в 1830-е гг. регулярно собиралась в кафе на Унгельте – так назывался двор Храма девы Марии перед Тыном, что возвышается над пражской Старогородской площадью. В число постоянных посетителей этого кафе входили такие выдающиеся личности, как: писатель, историк и журналист Ян Славомир Томичек (1806–1866), чешский драматург Йозеф Каетан Тыл (1808–1856), писатель, поэт и переводчик Карел Яромир Эрбен (1811–1870), журналист и переводчик Вацлав Филипек (1811–1863), политик и государственный деятель Ян Льгота (1811–1890), писатель, историк и публицист Карел Владислав Зап (1812–1872) [60, s. 71–72]. Круг посетителей кафе на Унгельте, таким образом, составляли в основном молодые люди, возраст которых колебался около отметки в двадцать лет.

Постоянным гостем этого кафе был и Карел Гинек Маха. Как вспоминал в своих «Патриотических воспоминаниях» врач, писатель, журналист и переводчик Йозеф Боислав Пихл (1813–1888), «никогда наши вечерние встречи не были столь многочисленными и шумными», как в дни польского восстания. Пражская молодёжь взахлёб зачитывалась любыми известиями о восстании – за неимением лучшего, котировались и местные, подцензурные газеты Prager Zeitung и Pražské noviny, но особенно ценилось, если кто-то приносил знаменитую аугсбургскую Allgemeine Zeitung, которую обычно зачитывали вслух на всё кафе на Угнельте [60, s. 87]. Историк и журналист Якуб Малый (1811–1885), утверждал, что «каждая более-менее благоприятная» для польских повстанцев новость «сопровождалась восторженными возгласами» [59, s. 71].

Тем большее переживалась новость о поражении повстанцев. Унывать, однако, молодёжи пришлось недолго: несмотря на закрытие границы с Россией, которое австрийское правительство обосновывало, прежде всего, попыткой защититься от эпидемии холеры [40, s. 67–69], действительно бушевавшей в Российской империи в 1830–1831 годах [85], беглые польские повстанцы просачивались через российско-австрийскую границу. Для примерно четырёх тысяч польских повстанцев, прошедших через Чешские земли, ни сама Чехия, ни владения Габсбургов не были конечной остановкой: это был лишь перевалочный путь на пути во Францию и другие западноевропейские страны [86, s. 60–62]. Понимая это, австрийские власти не проявляли слишком большого усердия в поимке польских беглецов: по большей части, их усилия были направлены, судя по всему, на то, чтобы избежать дипломатического скандала с Россией, поэтому появление повстанцев в крупных городах и, тем более, открытых для широкой общественности гостиницах, было нежелательным [59, s. 88].

Несмотря на это, в Праге повстанцы периодически появлялись. Согласно воспоминаниям Вацлава Маха (1812–1902), однокашника Карела Гинека Махи по Философскому факультету Пражского университета, зимой 1831–1832 гг. К.Г. Маха получил письмо на латинском языке от польских беженцев из числа студентов, в котором они просили о помощи. К.Г. Маха, при помощи своих друзей, собрал достаточно большое количество одежды, обуви, белья и провианта, которое передал повстанцам, находившимся в тогдашнем пражском пригороде Карлине через свою мать, Анну Марию (1781–1840) [63, s. 156–157].

Этим эпизодом встречи Махи и других молодых чехов с польскими повстанцами не ограничивались. Весной 1832 г. австрийское правительство разрешило остаться в стране генералу Яну Скшинецкому (1787–1860), командовавшему в феврале–августе 1831 гг. повстанческими войсками. Поводом для столь широкого жеста был акт гуманизма: жена генерала, Амелия (1799–1860) была тогда беременна [86, s. 72]. В Праге чешские студенты, облачённые, по польской моде, в конфедератки, устроили генералу Скшинецкому торжественную встречу с песнями и плясками [41в, s. 24–25]. Парадоксальным образом, генерал Скшинецкий, утративший к концу восстания популярность среди соотечественников, стал настоящей звездой пражской молодёжи. Уже упомянутый выше Вацлав Мах вспоминал, как Карел Гинек Маха во время пешего похода пражских студентов в Карлштейн, состоявшегося в июне 1832 г., напевал сочинённую на пике славы повстанческого генерала оду, начинающуюся со слов «Наш Скшинецкий – воин смелый, храбрый!» [63, s. 158–161]. После рождения в сентябре 1832 г. дочери Зофии, Скшинецкому с семьёй было разрешено, к вящей радости чешской молодёжи, остаться в Праге на неопределённый срок [87, s. 110].

Хотя Прага и не была центром польской эмиграции, постепенно в городе сформировалась небольшая польская колония, с которой К.Г. Маха имел тесные связи. В датированном осенью 1832 – зимой 1833 гг. письме своему ближайшему другу, Эдуарду Гиндлю (1811–1892), К.Г. Маха упоминал о том, что учится польскому языку у некоего «барона Лариша» [46, s. 345–346] – вероятно, под ним подразумевался Кароль Эдмунд Лариш (1816–1905), который впоследствии обучался в Пражском университете, и проявил себя в кругах чешской молодёжи как одарённый музыкант [60, s. 77]. В письме Э. Гиндлю К.Г. Маха упоминал ещё о двух поляках, которые находились тогда в Праге – неких Палемборге и Кржинецком (под последним, вероятно, подразумевался сам Ян Скшинецкий).

Свои польские штудии К.Г. Маха продолжал, по крайней мере, до сентября 1835 года [41в, s. 32]. Их результатом стала достаточно большая осведомлённость К.Г. Махи о польской литературе – он ознакомился с творчеством Адама Мицкевича (1798–1855) [57, s. 78, 107–108, 131], Юлиуша Словацкого (1809–1849) [57, s. 208–219, 221], Казимира Бродзинского (1791–1835) [57, s. 207], Юлиана Корсака [57, s. 207, 251, 327] и других польских поэтов и писателей, которых на языке оригинала. Некоторых западных авторов, например, Джордона Гордона Байрона (1788–1824), Маха нередко читал именно в польских переводах [57, s. 251–252, 326]. Неудивительно, что в романе «Cikáni» (рус. «Цыгане») – единственном законченном романе К.Г. Махи – каждая глава начинается эпиграфом из произведений польских поэтов [81, с. 103]. Польское влияние прослеживается и в крупнейшем стихотворном сочинении К.Г. Махи – поэме «Máj» (рус. «Май») [41a, s. 130–140].

Таким образом, реакция К.Г. Махи – одного из крупнейших чешских литераторов романтического направления – на восстание 1830–1831 гг. в царстве Польском выразилась, в первую очередь, в интересе к польской культуре. Примечательно, что К.Г. Маха при этом интересовался и культурой русской – хоть и несравнимо меньше, чем польской. В походе на Карлштейн он, помимо польских повстанческих, напевал и русские песни [63, s. 160], читал Александра Сергеевича Пушкина (1799–1837) [57, s. 77–78, 100], Николая Михайловича Карамзина (1766–1826) [57, s. 135], Василия Андреевича Жуковского [57, s. 207]. Возможно, если бы Карелу Гинеку Махе была бы отведена более счастливая участь, более долгая жизнь, чем неполные двадцать шесть лет, прожитые им, он бы, как и многие свои сверстники, изменил бы мнение о польских восстаниях, начал бы больше интересоваться и русской культурой.

Между тем, одно косвенно антироссийское высказывание в литературном наследии К.Г. Махи всё-таки можно обнаружить. В октябре 1835 г. император и самодержец всероссийский Николай I почтил своим визитом Прагу. Этот визит предваряли активные приготовления, в рамках которых, в частности, от генерала Скшинецкого потребовали на время покинуть город [40, s. 72–73].

Чешские же поэты должны были написать стихотворные посвящения столь важному мероприятию. Одним из них был хороший знакомый К.Г. Махи, Вацлав Сватоплук Штульц (1814–1887), который написал оду на визит Николая I. Этот факт вызвал негодование Махи, которым поделился со своим интимным, тайным дневником: «Этот Штульц раньше бранил его [Николая I – Т.Г], не переставая, а что теперь?! Он клял его за польский народ!» [56, s. 43]. Но, по всей видимости, Маха был возмущён скорее лицемерием Штульца – по крайней мере, сам К.Г. Маха с интересом наблюдал за визитом и также подал стихотворение в сборник, посвящённый этому визиту – которое, однако, не было опубликовано [81, с. 113].

В.С. Штульц, бывший ещё гимназистом, вместе с прочей пражской молодёжью активно следил за событиями польского восстания 1830–1831 гг.: по оценке автора одной из немногих биографий Штульца, филолога и краеведа А. Крецара, это событие «изменило всю жизнь» В.С. Штульца [88, s. 8].

Вацлав Сватоплук Штульц стал полонофилом. Полонофильство Штульца, также как и Махи, проявилось в интересе к польской культуре. В.С. Штульц стал одним из крупнейших чешских переводчиков творчества А. Мицкевича: в 1837 г. отдельным изданием был опубликован перевод «Конрада Валленрода» [89], остальные же переводы, которые разрозненно печатались в различных изданиях, были объединены в виде второго тома собрания поэтических сочинений В.С. Штульца, опубликованного в 1877 году [90]. Своим полонофильским изменениям Штульц не изменял до самого конца жизни. В.С. Штульц получил религиозное образование и сделал карьеру в католической церкви, став пробостом Вышеградского капитула, был видным публицистом консервативно-католического направления [91]. Консерватизм Штульца, однако, не распространялся на Россию: во время восстания 1863 г. он оказывал активную поддержку польским повстанцам [41в, s. 188].

Лишь опосредованное влияние событий 1830–1831 гг. испытал на себе одни из самых младших представителей маховского круга, поэт-романтик Йозеф Ярослав Калина (1816–1847) [41в, s. 251–261]. Он также переводил на чешский язык некоторые стихотворения А. Мицкевича и Ю. Корсака [92, s. 126–131]. Язык как его переводов, так и оригинальной поэзии современники критиковали за чрезмерное обилие полонизмов [93, s. 163–164]. Для отечественного читателя случай Й.Я. Калины представляет наибольший интерес в связи с его стихотворением «Píseň maloruská» (рус. «Малорусская песня») [92, s. 131–132] – возможно, одного из первого случаев рецепции польской украинофилии в чешской литературе.

К.Г. Маха, В.С. Штульц и Й.Я. Калина не выносили своих взглядов о польском восстании 1830–1831 гг. и событиях вокруг него в публичную печать. Но это не означало, что таких попыток вовсе не было, даже несмотря на то, что и периодическая, и непериодическая печать были подцензурны. Наиболее яркой была попытка Йозефа Ярослава Лангера (1806–1846), который к началу тридцатых годов XIX в. был вполне зрелым литератором, редактировал вторую инкарнацию журнала «Čechoslav» [94, s. 7–88] В первом выпуске журнала за 1831 г., уже после начала восстания, Лангер опубликовал стихотворение собственного сочинения под названием «České lesy» (рус. «Чешские леса»), в котором Лангер сетовал на то, что «деревня наша в ярме», но сулил, что «ветер с востока» вскоре вдохнёт в родную землю новую жизнь [95]. Намёк на то, что «в ярме» была не «деревня», а весь чешский народ, а «ветер с востока» – это буря польского восстания был более, чем прозрачным, хотя ни чешская цензура, ни чешская общественность этого не заметили – или, возможно, сделали вид, что не заметили. Однако, перевод стихотворения вышел в лейпцигском журнале «Der Komet» – и уже он привлёк внимание как цензуры, так и полиции [94, s. 110–111]. Серьёзного наказания Лангер не понёс: он попал под мягкий, не препятствующий перемещениям между Прагой и родным местечком Богданеч полицейский надзор, пообещал, что впредь ничего «компрометирующего» писать не будет и опубликовал верноподданический вирш [94, s. 120–121]. Трагическая участь поэта, постепенно сошедшего с ума в родном городке, скорее была связана с любовными неудачами, деспотизмом отца и трудностями в поисках постоянного заработка в Праге, чем с притеснениями со стороны властей. Примечательно, что Й.Я. Лангер также высоко ценил и русскую культуру, выступал с переводами русской поэзии, в частности, переводил стихотворения из сборника К. Данилова «Древние русские стихотворения» [96].

Высказал свои пропольские взгляды в публичной печати и Карел Сабина (1813–1877) – журналист, поэт, писатель и революционер. Согласно воспоминаниям современников, К. Сабина входил в круг К.Г. Махи, посещал кафе на Унгельте, участвовал в сборе средств для беглых польских повстанцев [63, s. 153–155]. Известно, что выходец из бедной пражской семьи, К. Сабина часто утверждал, будто бы был незаконнорождённым сыном некоего польского графа, бежавшего на запад после разгрома наполеоновских войск в России [41в, s. 192]. Трудно судить, насколько правдивым было это утверждение Сабины, ещё труднее понять, чем именно он мотивировался – искренней полонофилией, стремлением сблизиться с этим народом? Банальной завистью к более «родовитым» друзьям и товарищам? А может быть, просто авантюрным складом характера, о котором также вспоминали современники К. Сабины [60, s. 101–103]. Й.В. Фрич вспоминал, что в отсутствие К. Сабины в Праге, о нём неизменно ходили слухи, будто бы он «гастролирует» по сельской местности, выдавая себя уже не за графа, а за барона, и на этом основании собирает мзду с провинциальных чиновников [62б, s. 190]. Полиция, в свою очередь, знала о слухах об участиях Сабины в тайных обществах и подозревала его в участии в «Молодой Европе» Джузеппе Мадзини (1805–1872) [39, s. 122].

Как бы то ни было, достоверно известно то, что К. Сабина был автором поэмы «Polan» (устар. чеш. «Поляк»), которую М. Шийковский характеризовал как «единственную чешскую „польскую песню“, типом и формой похожую на немецкие „Polenlieder“» [41в, с. 192–193]. Эту поэму Сабине удалось опубликовать в 1837 г., под достаточно прозрачным псевдонимом «К. Сабинский» в словацком журнале «Hronka», который в г. Банска-Быстрица издавал Кароль Кузманый (1806–1866) [97]. Поэма состояла из трёх строф: в первой идёт речь о поляке, который находится на каторге в Сибири; во второй – об эмигранте, оказавшемся, по-видимому, в дружественной полякам Османской империи, в третьем – о «могилах Остроленки», места переломного сражения польского восстания 1831 г. Все три строфы кончаются жизнеутверждающим лозунгом «Ещё Польша не погибла!» приведённом на языке оригинала. Негативных последствий для К. Сабины эта публикация не повлекла, вероятно в силу того, что эту поэму он опубликовал на территории Венгерского королевства, порядки в котором были несколько либеральнее, чем в австрийских наследственных землях. Отъезд К. Сабины в Вену через год после публикации этой поэмы был обусловлен тяжбой вокруг возможного участия в «Молодой Европе» и революционной по содержанию поэмы «Ku vzdáleným» (чеш. «К далёким») [98, s. 25].

Общественную дискуссию вокруг польского восстания 1830–1831 гг., хоть и косвенно, отразил вышедший в последнем номере журнала «Květy» анонимный сатирический рассказ «Dobrodružství cestujících» (чеш. «Приключение путешественников»), автором которого был никто иной, как Карел Яромир Эрбен (1811–1870), ещё один молодой поэт из окружения К.Г. Махи [99, 100]. В этом коротком рассказе Эрбен, от имени студента, путешествовавшего во время летних каникул, повествовал о том, как побывал в антикварной лавке некоего Франтишека Лидопера. «Гвоздём» своей коллекции старины Лидопер считал «канчук» – плётку, которую он заполучил от «знатного русского»: «Нет такой болезни, будь то физической или душевной, которой им нельзя исцелить; нет желания или страсти, которую он мог бы удовлетворить» – так ценил «канчук» Лидопер. «Милей всех народов» Лидоперу были не чехи, а русские. В конце концов, и чешских студентов Лидопер попытался отхлестать этим «канчуком».

В образе почитателя «прелести кнута» и всего русского современниками безошибочно угадывался поэт, фольклорист и переводчик Франтишек Ладислав Челаковский (1799–1852), который, действительно, до определённого момента пользовался репутацией русофила [41в, s, 228]. Реноме поклонника всего русского Челаковский заработал, издав поэтический сборник «Ohlas písní ruských» (чеш. «Отзвук русских песен»), содержащий эпические поэмы, написанные Ф.Л. Челаковским по мотивам древнерусских былин [101].

«Обвинения» Эрбена в адрес Челаковского были абсолютно безосновательны. Ф.Л. Челаковский принадлежал к другому, более зрелому, «среднему» поколению деятелей чешского национального движения. Его нельзя было увидеть в кругу молодёжи, радующейся первоначальным успехам польского восстания в кафе на Унгельте, он, до определённой поры, не выступал на тему событий 1830–1831 гг. публично. Однако личная переписка Ф.Л. Челаковского рисует образ человека, которого едва ли можно было уличить в любви к русскому «канчуку».

В письме своему земляку, Йозефу Вратиславу Планеку (1789–1865) от 17 января 1831 г., Ф.Л. Челаковский радостно смотрел на перспективы отделения Польши от Российской империи: «В Европе стало бы хотя бы на один славянский двор больше, а русские бы многого не потеряли» [47, s. 134]. В письме тому же Планеку от 12 марта 1831 г., Челаковский выражал сожаления по поводу кровопролития с обеих сторон: «Очевидно, что с обеих сторон прольётся много крови – какая потеря для скольких славян!». Но вину за произошедшее Ф.Л. Челаковский однозначно возложил на российское руководство и лично императора Николая I: «А почему они падают и гибнут? Ради высокомерной мыслишки одного человека!». Восхищаясь мужеством поляков, Челаковский, в отличие от многих своих современников, не верил в перспективы победы повстанцев, но и не сулил ничего хорошего России: «Что им останется? Обнищавшая земля, измученное войско и порабощённый народ, который всегда будет ненавидеть своих угнетателей!» [47, s. 154].

Другой корреспондент Ф.Л. Челаковского, католический священник Йозеф Властимил Камарит (1797–1833), смотрел на перспективы повстанцев более оптимистически, но опасался, как бы поляки «не последовали за французами в их безбожии» [47, s. 165]. В ответ Челаковский, ничуть не считаясь с религиозными чувствами, делился ожиданиями того, что «зажжённый ими [французами – Т.Г.] факел развеет тьму рабства всех видов» [47, s. 166]. В более раннем письме тому же Й.В. Камариту, Ф.Л. Челаковский выражал надежду на то, что «и это царство тьмы, дай Бог, подойдёт к своему концу» – вероятно, намекая на Австрийскую империю [47, s. 156; 39, s. 189].

Перспективы польских повстанцев, впрочем, Ф.Л. Челаковский оценивал достаточно здраво. В письме Й.В. Камариту от 8 августа 1831 г. он писал: «Развязка, или рассечение польского узла уже близко», надеясь на великодушие со стороны победителей [47, s. 183]. Впрочем, уже после взятия Варшавы в письме Планеку он сокрушается над участью поляков: – «Бедные! Мне их так жаль, они заслужили лучшей участи», и надеется на то, что вскоре «душителям народов» дадут отпор уже французы [47, s. 201]. Когда этого, однако, не произошло, он несколько смягчил свою позицию: «Русский кабинет – сборище негодяев, которые сводят с ума весь мир, однако, я думаю, что само Провидение помогает росту этой державы, чтобы она сама, а через неё – и другие народы, достигли свободы» [47, s. 279].

При этом даже в переписке Ф.Л. Челаковский соблюдал некоторые меры предосторожности, например, записывал некоторые пассажи, в основном – политические, кириллицей, чтобы, вероятно, сбить с толку полицию, если она попытается прочесть корреспонденцию [47, s. 145, 153], иногда и вовсе отказывался поднимать политические вопросы в переписке, предлагая обсудить их устно – при личной встрече [47, s. 174–175].

В этой связи особенно примечательно то, что осторожность отказала Ф.Л. Челаковскому уже после того, как тот, наконец, сумел в 1833 г. добиться должности редактора газеты Pražské noviny – главной чешскоязычной пражской газеты [41б, s. 529].

Состояние этой газеты, равно как и всей чешской прессы до прихода Ф.Л. Челаковского в редакторское дело, Я. Малый, современник событий начала 1830-х гг., характеризовал как достаточно плачевное: «Чешская журналистика едва заслуживала этого имени, тогдашние издания были в основном случайными компиляциями, без всякого духа и определённого направления» [59, s. 81].

Вместе с тем, в целом чешская пресса освещала события восстания 1830–1831 гг. в царстве Польском достаточно объективно [39, s. 113]. Ещё весной 1831 г., на волне успехов восстания, газета Pražské noviny остро критиковала социальную политику повстанческого правительства: «Покуда шляхта и высшие сословия будут искать в этой войне лишь своей выгоды, крестьяне не будут иметь желания им помогать» [102, s. 4]. После поражения восстания газета Pražské noviny разоблачала некоторые откровенно лживые сообщения ряда немецких газет: так, в выпуске за 27 мая 1832 г. опровергаются известия о том, будто бы к ссыльным польским повстанцам обращаются не по именам, а по номерам, а супругов насильно разводят, чтобы впоследствии женить или выдать замуж за русских [103, s. 4]. Проблема ложных новостей, таким образом, существовала и два века тому назад.

Придя в кресло редактора газеты Pražské noviny, Ф.Л. Челаковский попытался улучшить качество журналистики. Хотя на данном этапе развития чешской прессы создать разветвлённую корреспондентскую сеть по всей Европе, и, тем самым, полностью преодолеть компилятивный характер издания было объективно невозможно, Челаковский попытался, по крайней мере, разнообразить круг источников, из которых черпала информацию: так, в попытках преодолеть зависимость от материалов немецкой прессы, Ф.Л. Челаковский стал более активно черпать информацию из изданий на других языках, в частности французских [42, s. 71]. Именно материал из французской прессы, однако, сыграет роковую роль в редакторской судьбе Ф.Л. Челаковского.

В выпуске газеты Pražské noviny от 26 ноября 1835 г. был напечатан материал популярнейшей в те годы французской газеты Journal des débats, посвящённый визиту Николай I в Варшаву в октябре 1835 г. Приняв польскую депутацию, император выступил перед ней с жёсткой речью, посвящённой событиям польского восстания 1830–1831 гг. В числе прочего, глава российского государства сказал: «Я вам объявляю, что при малейшем возмущении я прикажу разгромить ваш город: я разрушу Варшаву и уже, конечно, не я отстрою ее снова» [104]. Перевод материала французской газеты сопровождал краткий редакторский комментарий, в котором было сказано, что эта речь «принадлежит тому же архиву, где хранятся речи, произносимые четыреста лет назад татарскими ханами русским князьям» [105].

Столь жёсткий антироссийский материал не мог обойтись без внимания, особенно в свете того, что и оригинальная публикация Journal des débats о визите Николая I в Варшаву стала поводом для протеста российского посольства в Париже [39, s. 255]. О содержании выпуска газеты Pražské noviny от 26 ноября 1835 г. узнал Дмитрий Павлович Татищев (1767–1845), российский посол в Вене, и немедленно потребовал от австрийских властей сатисфакции. Незадолго до западного Рождества 1835 г., Челаковский был вызван в полицию для объяснений. Объяснения Ф.Л. Челаковского не вполне устроили австрийские власти: фактический наместник императора в Праге, высочайший бургграф Карел Хотек (1799–1852) объяснил Челаковскому, что тот нанёс оскорбление российскому государю, охарактеризовав его как «грозного и своевольного тирана». Юридической ответственности Ф.Л. Челаковский за это не понёс, однако был вынужден оставить не только редакторскую позицию, но и недавно занятую им должность экстраординарного профессора чешского языка и литературы в Пражском университете, что стало тяжелейшим ударом по материальному положению Челаковского [42, s. 72–73].

Характерно, что острая реакция Челаковского на события 1830–1831 гг. не мешала ему одновременно вести переговоры о потенциальном трудоустройстве в России: весной 1831 г., на пике успехов польского восстания и одновременно с написанием самых острых писем в адрес своих чешских корреспондентов, он пишет письмо и Александру Семёновичу Шишкову (1754–1841), президенту Академии Российской, в котором сигнализирует о готовности в скором времени выехать в Россию для участия в работах по созданию Славянской библиотеки при Академии Российской и занятию новообразованной кафедры славянских литератур в Московском или Петербургском университете [47, s. 161–163]. Этим планам, однако, не было суждено реализоваться [106, с. 129–192].

Не один Франтишек Ладислав Челаковский, однако, продолжал вести переговоры с российской стороной по поводу отъезда в Россию даже несмотря на жесточайшие разногласия по польскому вопросу. Выдающийся славист Павел Йозеф Шафарик (1795–1861), словак по национальности, деятельность которого, однако, в равной степени принадлежит истории и чешского, и словацкого народов, имел схожий modus operandi.

В 1819–1833 гг. П.Й. Шафарик жил и работал в г. Нови-Сад – столице Воеводины, той части Сербии, которая, как и родина Шафарика – Словакия, была в составе державы Габсбургов как часть Венгерского королевства. П.Й. Шафарик, лютеранин по вероисповеданию, был сначала учителем и директором местной православной гимназии [107, s. 39–95]. Пребывание в Нови-Саде было весьма плодотворным периодом в жизни П.Й. Шафарика: там он написал свой первый обширный научный труд, германоязычную «Историю славянского языка и литератур всех наречий». При подготовке к написанию этого труда П.Й. Шафарик активно изучал и польскую словесность, придя к выводу о том, что польский язык – самый развитый среди «северо-западных» славянских языков (к которым он относил, помимо польского, чешский, лужицкий, кашубский и вымерший полабский языки) [41б, s. 122]. Так сформировались полонофильские взгляды П.Й. Шафарика.

К началу 1830-х гг., однако, Шафарик тяготился жизнью в Нови-Саде. В письмах своему ближайшему другу, выдающемуся чешскому историку Ф. Палацкому, жаловался почти на каждый аспект жизни на балканском рубеже: критиковал темноту и невежество православного духовенства, называл местных сербов «полутурками» [50, s. 127] и «варварами» [50, s. 109, 112], сокрушался, что вместо чистой славянской речи вынужден каждый день слышать какофонию «венгерских, румынских, турецких, албанских и Бог знает каких ещё» наречий [50, s. 129]. Из опостылевшего Нови-Сада П.Й. Шафарик был готов сбежать куда угодно – хоть бы и в Санкт-Петербург [50, s. 109].

Мотивацией Шафарика, однако, был чистый расчёт: никаких тёплых чувств по отношению к России он не испытывал, особенно – после начала восстания 1830–1831 гг. в царстве Польском. Показательно письмо П.Й. Шафарика выдающемуся словацкому поэту Я. Коллару, который придерживался более пророссийских взглядов, от 18 января 1831 г. Здраво оценивая перспективы восстания, он утверждал, что «все мы должны оплакивать судьбу этого рыцарского и геройского народа». «Поляк и полька» для П.Й.  Шафарика – идеал «славянина и славянки», а «все остальные господствующие и порабощённые славяне – лишь бастарды». В первую очередь – конечно же, русские, которых он называл «наполовину онемеченными и наполовину отатаренными северянами». «Величие, которому мы все удивляемся – ужаснейший военный деспотизм» – так характеризовал П.Й. Шафарик Российскую империю. В перспективы развития культурной жизни в России, выдающийся славист откровенно не верил: «Роскошные плоды ума Батюшкова, Жуковского, Пушкина – суть плоды дилетантизма, сад, в котором они возросли – не народ славянский. Без политической жизни, народы – нули, на севере народ – ничто, решительно ничто, и даже ещё меньше, чем ничто. Под шестидесятым градусом [северной долготы – Т.Г.] никогда не возникнут славянские Афины, ведь без свободы нет Афин!». Перспективы развития Российской империи П.Й. Шафарик оценивал достаточно мрачно: «Колосс развалится и достанется, как военный трофей, Бог весть кому – калмыкам, монголам, и т. д.» [41б, s. 171–174; 106, с. 164–166]. Не менее мрачно, однако, он смотрел и на перспективы поляков: уже после поражения повстанцев, 18 декабря 1831 г., в письме тому же Я. Коллару он писал: «Польша пала смертельной раной – я не верю, что она когда-нибудь смогла бы подняться к новой жизни» [41б, s. 174].

Откровенно раздражала его и традиционные русофильские симпатии «глупых сербов», которое трактовалось им как «восхищение и прославление русского военного деспотизма и варварства» [41б, s. 174]. Примечательно, что в переписке с Ф. Палацким П.Й. Шафарик критиковал сотрудничество России с автономным сербским княжеством: «Они хотят, со временем, сделать из сербов хороших бойцов для себя, а не народ» [50, s. 112]. Характерно, что в корреспонденции с Ф. Палацким, в отличие от переписки с Я. Колларом, П.Й. Шафарик практически не пишет о событиях, связанных с польским восстанием 1830–1831 гг. – лишь один раз он упоминает «несчастливую домашнюю бурю» в Польше [50, s. 117], а также указывает на искусственный, по его мнению, характер современной ему русской литературы: «Когда говорят, что Карамзин, Батюшков, Муравьёв писали по-русски, смешно под этим понимать, что они писали языком русского народа!» [50, s. 98].

Со временем, однако, эмоции П.Й. Шафарика несколько подостыли. В письме Я. Коллару от 18 декабря 1831 г., он заявил, что «презирает лишь только русское правительство, а не народ», признавая, что русский народ – всё же славянский, но правящие круги «немецко-скандинаво-монгольские» [41б, с. 175]. Весной 1832 г. Шафарик даже возобновил прервавшуюся было корреспонденцию с Шишковым относительно трудоустройства в России, [106, с. 169] – впрочем, как он отметил в письме Палацкому от 10 октября 1832 г., «нехотя», «под напором жены» [50, s. 106]. Ответным письмом Ф. Палацкий предложил П.Й. Шафарику трудоустройство в Праге, хоть и с кратно меньшей оплатой, а также с условием писать исключительно по-чешски [50, s. 135–137]. П.Й. Шафарик с радостью принял это предложение и оставил попытки устроиться в Российскую Академию, которую описывал как «самое жалкое и ничтожное учёное заведение, из всех известных мне в мире». С мая 1833 г. и до конца своих лет П.Й. Шафарик жил и работал в Праге [106, с. 175–177].

Казус Павла Йозефа Шафарика, таким образом, представляет собой самый крайний случай антироссийских и полонофильских настроений в среде чешской национальной общественности. Острота его антироссийских высказываний, по оценке М. Шийковского, приближалась к уровню знаменитых парижских лекций Адама Мицкевича [41б, s. 172]. Следует отметить, что даже представители полонофильски настроенной чешской молодёжи 1830-х гг. не позволяли себе пренебрежительных высказываний о русском народе и русской культуре.

К сороковым годам XIX в., однако, среди новых поколений чешской молодёжи градус антироссийских настроений несколько возрос. Выдающийся чешский писатель, журналист и революционер, Йозеф Вацлав Фрич (1829–1890), в силу возраста, конечно же, не заставший реакции непосредственно на события польского восстания 1830–1831 гг., вспоминал, что во время революционных событий 1848 г. была популярна песня, начало которой на русский язык можно перевести следующим образом [62в, s. 11]:

«Хоть русский и славянин, но страшен его гнев,

Не хочет быть кнутом побитым чешский лев!»

Вместе с тем, в целом полонофилия, охватившая часть чешской общественности вследствие событий восстания 1830–1831 гг. была достаточно умеренной. Количество чехов, отправившихся в повстанческую армию в качестве добровольцев по всей видимости, можно пересчитать на пальцах одной руки: достоверно известно об участии в боевых действиях Эмануэля Миллера (1808–1832) из г. Ческа-Тршебова и Франтишека Александра Заха (1807–1892), впоследствии ставшего генералом сербской армии, спекуляции об участии в восстании юного Августина Жалудя-Высокомыцкого (1815–1873) представляются недоказуемыми [38, s. 132–133]. Молодые полонофилы из круга К.Г. Махи помогали польским повстанцам уже в качестве ищущих спасения беглецов, но не как участникам боевых действий. Масштабы, уровень и способы выражения сочувствия с польскими повстанцами в среде чешской национальной общественности, таким образом, не идут ни в какое сравнение с немецким «польским энтузиазмом», когда комитеты «друзей Польши» возникали ещё во время восстания едва ли не в каждом мало-мальски приметном городке.

Определённая, хоть и относительно небольшая часть чешской общественности, и вовсе смотрела на «старинный спор славян между собою» достаточно отстранённо, не проявляя и явных симпатий ни к одной из сторон. Наиболее ярким представителем этой части чешской общественности был Франтишек Палацкий (1798–1876), выдающийся чешский историк и политик, крупнейшая фигура чешского национального движения второй и третьей четвертей XIX в., человек, ещё при жизни получивший за свои заслуги как на научном, так и на политическом поприще неофициальное звание «отца нации» [108, s. 165].

Реконструкция взглядов Ф. Палацкого на польское восстание 1830–1831 гг. затруднена в силу того, что ни в публичном поле, ни в источниках личного происхождения – во всяком случае, во введённых в научный оборот – Ф. Палацкий вовсе не касался этой темы [38, s. 128–129; 39, s. 184–185]. Вполне вероятно, что Палацкий сознательно избегал говорить о событиях 1830–1831 гг., в первую очередь – из-за конфликтогенного потенциала этой темы. Для Ф. Палацкого такая осторожность не была чем-то нетипичным или новым – так, до самой смерти своего учителя, «патриарха славистики» Йозефа Добровского (1753–1829), Палацкий не высказывал своего мнения о якобы обнаруженных В. Ганкой Краледворской и Зеленогорской «рукописях», чтобы не выступать в конфликт с влиятельным человеком, ведь Ф. Палацкий был уверен в подлинности «рукописей», а Й. Добровский первым высказал сомнения относительно их аутентичности [109, s. 106–107].

В то же самое время, на основании разбора эволюции взглядов Ф. Палацкого на «польский вопрос», в целом, можно себе представить, в какой позиции находились эти взгляды по состоянию на период начала 1830-х гг.

В 1819 г. на юного Ф. Палацкого произвела большое впечатление биография Тадеуша Костюшко (1746–1817), написанная вскоре после его смерти французским революционером Марком-Антуаном Жюльеном (1775–1848). Под влиянием работы Жюльена, Палацкий написал небольшую реферативную статью, посвящённую биографию Т. Костюшко, которую, однако, при своей жизни не публиковал. Эта статья примечательна тем, что она представляет собой первую пробу пера юноши на поприще историографии. Здесь Ф. Палацкий не скрывал своего восхищения «благородным духом», «достоинством» и «отвагой» «героя», боровшегося за свободу своей родины от «иноземных насильников» [110]. Молодой Палацкий был настолько восхищён жизненным путём Костюшко, что в своём дневнике даже пообещал, что будет ежегодно поминать его – в день «мирной смерти» Т. Костюшко и в день, когда «Ты в последний раз пролил кровь за родину, когда в последний пала с Тобой последняя надежда родины Твоей» – т.е. 15 и 10 октября [111, s. 41–42].

Таким образом, в своей юности Ф. Палацкий придерживался вполне полонофильских воззрений. К 1830 г., однако, взгляды Ф. Палацкого, сделавшегося к тому времени одной из центральных фигур в чешском национальном движении, претерпели существенные изменения. Незадолго до восстания, в начале 1830 г. Ф. Палацкий опубликовал справочную статью о Польше, в основном содержащие сведения географического и этнографического характера. Затрагивая, однако, причины, по которым польский народ оказался разделённым между тремя государствами, Ф. Палацкий заметил: «Польская история XVIII в., при саксонских Августах II и III, и при Станиславе Понятовском, создаёт отталкивающий образ буйного народа, который своими внутренними сворами и бурями сам ускорял свой собственный конец» [112, s. 72]. Таким образом, уже к началу 1830-х гг. полонофилськие убеждения юности Ф. Палацкого канули в Лету.

Из этого отнюдь не следует, что взгляды Ф. Палацкого в эти годы были русофильскими. В отношении к польскому восстанию 1863 г. он, действительно придерживался умеренно пророссийских взглядов [35]. Однако, они выработались под влиянием политических событий 1860-х гг.: ещё в 1848 г. Ф. Палацкий обосновывал необходимость сохранения единства державы Габсбургов опасностью «российской универсальной монархии», которая якобы жаждала покорить всю Европу [113, s. 19–20]. Наиболее вероятно, таким образом, что по отношению к польскому восстанию 1830–1831 гг. Ф. Палацкий придерживался амбивалентной позиции, не симпатизируя ни России, ни польским повстанцам.

Также амбивалентной позиции, но под совершенно иным углом придерживался Ян Коллар (1793–1852), выдающийся словацкий поэт, писавший на чешском языке и постоянно находившийся в контакте с деятелями чешского национального движения. Острые ремарки соотечественника Я. Коллара, П.Й. Шафарика, о России и русской культуре, высказанные им в связи с польским восстанием 1831 г., были сформулированы именно в переписке с Колларом, призывавшим Шафарика к сдержанности [106, с. 165–166].

Позиция Яна Коллара относительно польского восстания 1830–1831 гг. нередко трактуется как пророссийская. Таковой её считал, в частности, Адам Мицкевич, который в своих знаменитых парижских лекциях о славянской литературе за то, что Коллар «объявил Россию портом спасения для славян», верил в «материальную мощь» России как залог освобождения славянства [114, s. 34].

Представляется, однако, что позиция Коллара была более сложной. Тот же Мицкевич отмечал восхищение Коллара фигурой Костюшко, указывая на то, что Я. Коллар считал 10 октября – день поражения Т. Костюшко под Мацеёвицами, одним из трёх скорбных дней всего славянства [114, s. 30–31].

Своё отношение к восстанию 1830–1831 гг. Ян Коллар выразил во втором издании ставшей делом его жизни лиро-эпической поэмы «Дочь славы» (чеш. «Slávy dcera»), вышедшем практически сразу после подавления восстания – в 1832 году [115]. Примечательно, что в ней он высказал своё негативное выражение к разделам Польши, которая выводилась в образе козлёнка, которого разорвали на части «орёл и две орлицы» – по всей видимости, прусский король Фридрих II, австрийская эрцгерцогиня Мария Терезия и российская императрица Екатерина II [115, s. 137; 116, с. 177–178].

Восстание 1830–1831 гг. Я. Коллар упоминает в связи с деятельностью трёх братьев, сына Павла I: Александра I, Константина и Николая I. Александр I упоминается как человек, который «несчастную Польшу вновь воскресил». Итоги его жизни и деятельности Коллар подвёл фразой «сей Александр стал Славы украшеньем» [115, s. 226; 116, с. 272–273].

О Николае I Я. Коллар упоминает в связи с его знаменитой речью к солдатам и офицерам, отправляющимся в Польшу, в которой Николай I сказал: «Однако не испытывайте злых чувств по отношению к полякам. Помните, что они наши братья по крови» [117, с. 9]. «Как за то воздать честь, я не знаю, но поклон всё же свой посылаю государю тому Николаю» – так отозвался на речь Николая I поэт [115, s. 226; 116, с. 273].

Упоминает Я. Коллар и самую известную участницу польского восстания 1830–1831 гг.: графиню Эмилию Плятер (1806–1831). «Одетая как улан» «амазонка» прибыла в славянский рай – Лету прямо с поля битвы, но не смогла попасть внутрь. Её печальную участь Коллар подытожил следующим трёхстишьем:

«Не в том ли всех племен славянских

драма:

Сестра сражалась с братьями; поляки

И русские кровь проливали в драке!»

Таким образом, Я. Коллар явно выражал своё сожаление относительно того, что с обеих сторон боёв 1830–1831 гг. проливалась славянская кровь [115, s. 218; 116, s. 264]. Эту мысль он проводил и в той части своей поэмы, в которой главная героиня поэмы, Мина, посетила ад и увидела там, вопреки обыкновению, мучающихся славян, а не немцев, венгров или монголов:

«„Кто вы?“ Они не отвечают.

Вождь объяснил мне: „То славяне,

Что меж собой на поле брани

Сражались, и не понимают,

Что в Польше, Чехии, России

Они все братья, все родные!“»

Из этого следует, что в братоубийственном межславянском кровопролитии Я. Коллар видел один из самых страшных грехов, и потому не различал грешников по принципу национальности [115, s. 292; 116, с. 345]. На основании этого можно заключить, что Ян Коллар, не считая виновником восстания российское руководство, всё же не питал явной симпатии к российской стороне конфликта как таковой, а полагал, что вина за кровопролитие лежит на представителях сразу двух крупнейших славянских народов.

Весьма трудным вопросом представляется прояснение позиции Вацлава Ганки (1791–1861) относительно восстания 1830–1831 гг. в царстве Польском. Этот выдающийся литератор, поэт, переводчик и организатор науки вошёл в историю в первую очередь как «автор» Краледворской и Зеленогорской рукописей – якобы средневековых чешских эпических поэм, которые В. Ганка сфальсифицировал с тем, чтобы намеренно преувеличить уровень культурного и политического развития Чешских земель периода раннего Средневековья. Подлог был разоблачён во второй половине XIX в., а в начале 1830-х гг. лишь немногие оспаривали аутентичность сделанного В. Ганкой «открытия», так что его имя пользовалось большим авторитетом в славянском мире [118, с. 565–567].

И своим положением В. Ганка весьма дорожил. Поэтому мнение, высказываемой В. Ганкой зависело, в первую очередь, от личности его корреспондента. Он мог как называть поляков «взбалмошной ляшской породой» [38, s. 127], так и сокрушаться по поводу того, что из-за «суровости вюртембержца» – здесь, видимо, Ганка намекал на происхождение Николая I по материнской линии – никогда не увидит больше «цветущей загубленную Польшу» [119, с. 1273].

Современники, однако, были убеждены в русофилии В. Ганки и, вероятно, переоценивали масштаб его сотрудничества с российскими властями. Лишний повод таким разговорам дало награждение В. Ганки российским орденом святого Владимира IV степени, притом приказ о награждении вышел в разгар польского восстания – в начале 1831 г. [120, s. 59]. В находящейся на пике «польского энтузиазма» Германии выходили памфлеты, разоблачавшие чешских учёных, являющихся агентами российского правительства [41б, s. 173]. В самой Чехии именно В. Ганка стал объектом всеобщих подозрений в связи с казусом Ф.Л. Челаковского: именно его подозревали в том, что злополучный номер газеты Pražské noviny попал на стол российскому послу в Вене, Д.П. Татищеву. Не помогало В. Ганке избавиться от подозрений награждение бриллиантовым перстнем Николая I в 1835 г. [106, с. 185–186]. Едва ли облегчило участь В. Ганки и личное письмо Д.П. Татищева, в котором тот опровергал факт доносительства со стороны Ганки и которое Татищев разрешил «показать, кому следует», чтобы развеять подозрения [119, с. 1119]. Прямых доказательств причастности В. Ганки к этому инциденту, однако, обнаружить так и не удалось [41б, s. 542].

При этом очевидно, что полонофобом В. Ганка не был. В первую очередь об этом свидетельствует обширный круг польских корреспондентов, с которым В. Ганка не прерывал общения не из-за восстания, не из-за казуса Челаковского [38, s. 127]. Кроме того, на волне полонофилии в Чехии В. Ганка издал в конце 1830-х гг. подготовленный ещё Й. Добровским учебник польского языка и собрание польских народных песен, что оказалось весьма выгодным предприятием [39, s. 191]. Характерен, однако, тот факт, что в переписке с российским министром народного просвещения Сергеем Семёновичем Уваровым (1786–1855), оправдывает факт этих публикаций необходимостью отвести от себя подозрения в сотрудничестве с Россией [119, с. 1133–1134]. В целом же, представляется что В. Ганка, подобно Я. Коллару и Ф. Палацкому, не испытывал во время польского восстания 1830–1831 гг. явной наклонности ни к одной из сторон.

В то же самое время, в чешском национальном движении в 1830-е гг. существовали если не русофильские настроения, то, во всяком случае, определённые пророссийские симпатии, в том числе – и по отношению к польскому восстанию 1830–1831 гг. Если полонофильские взгляды были характерны для молодёжи, а амбивалентное отношение к восстанию 1830–1831 гг. в царстве Польском – для среднего поколения, то носителями пророссийских воззрений были представители старшего поколения чешской общественности. Мировоззрение этих людей сформировалось под прямым и непосредственным влиянием эпохи французских революционных и Наполеоновских войн, когда русская армия многократно оказывалась на территории Чешских земель, и дважды – в 1799–1800 гг. и во время Освободительного похода 1813–1814 гг. – на территории Богемии, главной, «ядровой» из Чешских земель. И хотя простые жители Чешских земель в итоге вспоминали присутствие русской армии как стихийное бедствие, для деятелей ещё достаточно немногочисленного, слабого чешского национального движения это было внушающей надежду демонстрацией силы и могущества единственной независимой славянской страны – России [28, s. 34–36; 71, s. 261–265].

Большие надежды на будущее с Россией связывал Йозеф Юнгман (1773–1847), выдающийся чешский поэт и филолог, создатель пятитомного чешско-немецкого словаря, материалы которого значительно обогатили лексику чешского языка, создав возможности для полноценного использования чешской речи во всех сферах общественной жизни. Свои взгляды на настоящее и будущее славянских народов этот «тихий гений» излагал в основном в переписке со своим ближайшим единомышленником, А. Мареком [41б, s. 137–139].

Ещё в феврале 1810 г., более, чем за два года до начала Отечественной войны 1812 г., Юнгман писал: «Я твёрдо верю, что русская мощь одолеет французскую, и мы, славяне, должны радоваться тому, что все славянские наречия сольются воедино. Мы – от русских, а русские – от нас примут усовершенствование языка. Что мы сейчас пишем по-чешски, мы пишем для великой славянской державы» [51а, s. 508]. Й. Юнгман, таким образом, был последовательным панславистом – сторонником объединения славян в одно государство, и полагал, что достигнуто это объединение будет мощью России. «Русские созревают – оттуда нашим потомкам спасение» – писал Юнгман уже кириллицей, чтобы запутать цензуру [51а, с. 517]. Уже в начале войны 1812 г., когда вести о первых успехах французов не вселяли оптимизма в отношении будущего России, Юнгман отмечал: «Даже если славяне снова будут побеждены универсальным правительством или монархией, долго под французами они не будут. Напряжённая франкская сила ослабнет, а растущая славянская – пойдёт в гору» [51а, s. 528].

Победа России в Отечественной войне и успехи Освободительного похода русской армии лишь укрепили Юнгмана в его правоте. Описывая успехи российских войск на территории Польши, большая часть которой, в конечном итоге, вошла в состав Российской империи, Юнгман писал: «Мне жаль поляков, что купили свою неволю так задорого, но что с того? – По крайней мере, будет дальнейший прогресс в деле объединения славян!» [51б, s. 30]. Когда русские войска достигли Чехии, Юнгман вступил в контакт с русскими солдатами и офицерами, но жаловался на непонимание быстрой русской речи [51б, s. 27].

Своим взглядам Й. Юнгман не изменил и спустя почти двадцать лет. В октябре 1831 г., уже после поражения восстания, он писал: «Здешние господа немцы и друзья поляков частью онемели, частью тайком ворчат на русских варваров. Мне жаль поляков, но я рад за славянство, видя, что оно лишилось великого внутреннего неприятеля. С подавлением польского языка расширится язык русский, и это может быть первым шагом к всеславянскому письменному наречию, которое будет ничем иным, как русским» [51в, s. 338].

Таким образом, Й. Юнгман полагал, что поражение восстания 1830–1831 гг. означало конец польскому языку и культуры, что он рассматривал как позитивное событие, устранившее главное препятствие на пути соединения славянства вокруг России. Парадоксальным образом, его оценки сходились с оценками половинофилов – К.Г. Махи, которых в своих письмах писал о поражении восстания как о «гибели Польши» [45, s. 363] и П.Й. Шафарика, утверждавшего, что «Польша пала смертельной раной» [41б, s. 174].

Следует отметить, что будучи панславистом, Й. Юнгман симпатизировал как России, так и Польше. В 1810 г., читая лекции по чешскому языку в Литомержицах, Й. Юнгман говорил своим слушателям, чтобы они «учились и другим славянским языкам, особенно – русскому и польскому, без знания которых вы хорошими чехами стать не сможете» [41а, s. 138]. Делясь с А. Мареком военными ожиданиями от 1812 г., Юнгман писал: «Конечно же, я желаю русским всего наилучшего, однако, меня успокаивает мысль о том, что коль не победят они – поднимут голову поляки» [51а, s. 524]. Реагируя на успехи польских повстанцев весной 1831 г., Й. Юнгман замечал: «Беда, что всё так далеко зашло, однако результат для славянства будет лучшим, чем мы ожидаем» [51б, s. 337]. Таким образом, Й. Юнгман, во многом также придерживался амбивалентной позиции, схожей с той, которую заняли Ф. Палацкий, В. Ганка и Я. Коллар. Й. Юнгмана не расстроило известие о поражении восстания, но также едва ли он был бы разочарован и поражением России, коль скоро оно привело бы к восстановлению независимого польского государства.

Корреспондента Й. Юнгмана, католического священника, поэта, переводчика и филолога Антонина Марека (1785–1877) в историографии характеризуют как «крайнего русофила» [41а, s. 139]. И действительно, в письме Й. Юнгману от 12 ноября 1831 г., подводя итоги польского восстания 1830–1831 гг., Марек писал: «Итак, поляки довели своё неблагоразумие до конца. Хоть я и сожалею о столь больших потерях славянской крови, я не жалел бы, если бы их [поляков – Т.Г.] соединение с матерью-Россией стало бы более полным, чем многие того хотят».[54а, s. 387–388]. Публикация газеты Pražské noviny от 18 ноября 1835 г., в которой Николай I в Варшаве сравнивался с татарскими ханами, также искренне возмутила Марека: «Я воистину ужаснулся нашими чешскими газетами, когда они столь язвительными словами разили первого монарха Европы, наконец, и расстроился такой неславянскостью» [54б, s. 267]. Таким образом, по крайней мере на словах позиция А. Марека была последовательно пророссийской.

Однако, и в данном случае пророссийская позиция не становилась вполне антипольской. Известно, что в 1832 г. А. Марек, живший в городке Либунь на востоке Богемии, на протяжении нескольких дней скрывал у себя от полиции и окормлял нескольких беглых польских повстанцев [121, s. 216–217]. Таким образом, и в случае «крайнего русофила» А. Марека пророссийские симпатии имели определённые ограничения.

Схожие ограничения, по крайней мере – на протяжении большей части 1830-х гг., имело и чешское полонофильство. За исключением П.Й. Шафарика, чешские полонофилы не проявляли неприязни к России, её народу и русской культуре. Напротив – до поры полонофильство и русофильство причудливым образом сплеталось, как в случае К.Г. Махи, который мог почти одновременно петь как русские народные песни, так и песни польских повстанцев. В Чехии не возникло явления столь радикального, каким был немецкий «польский энтузиазм». Славянские симпатии больишнства представителей чешской национальной общественности позволяли понимать всю сложность русско-польского конфликта, этого «старинного спора славян между собой».

При этом следует отметить, что чешские полонофилы были как куда более многочисленными, чем представители национального движения, настроенные амбивалентно или русофильски, так и намного более открытыми в выражении своей позиции, пытаясь, несмотря на достаточно жёсткую цензуру, высказываться в публичной печати, подобно Й.Я. Лангеру, К. Сабине, К.Я. Эрбену и Ф.Л. Челаковскому. Напротив, представители чешской общественности, настроенные нейтрально или пророссийски, свою позицию чаще выражали в личной переписке.

Однако, в среднесрочной перспективе чешская общественность постепенно охладела к обоим славянским народам – как к русским, так и полякам. На рост антироссийских настроений повлиял, в том числе, и казус Ф. Л. Челаковского, претерпевшего ряд лишений из-за реакции российского посольства на его публикацию в адрес Николая I. Однако, постепенно чешское общество лишалось и иллюзий относительно поляков. Сам Челаковский, добившийся, в конечном итоге, профессорской кафедры во входившем в состав королевства Пруссия силезском Бреслау – ныне Вроцлаве, так отзывался о поляках: «С народом этим надо обращаться как с углём, т.е. держаться от него подальше, потому что если не сгорите, то запачкаетесь»; «Они не намерены ни строить, ни что-то исправлять, ни стремиться к высоким целям, а хотят разрушать, биться головой о стену и многое о себе понимать»; «В горсточке моих слушателей больше всего поляков, а с этим народом гораздо тяжелее добиться каких-то целей, чем дальше с железными немцами» [32, с. 87–88].

Поразительно, насколько полные горечи и разочарования оценки Ф.Л. Челаковского схожи с едкими словами, приписываемыми помощнику великого князя Константина Николаевича, наместника царства Польского в начале 1860-х гг., Александру Игнацию Велёпольскому (1803–1877), якобы бросившему в связи с началом уже нового польского восстания в 1863 г. следующую фразу «Для поляков иногда можно сделать что-то хорошее, но с поляками – никогда!» [122, s. 49].

И многие представители полонофильской чешской молодёжи с годами разочаровались в поляках. Я. Малый в своих «Воспоминаниях и размышлениях старого патриота» фактически согласился с «людьми более старшего возраста, более проницательного и острого взгляда, которые видели в польском восстании лишь акт легкомысленной горячности и высокомерия» [59, s. 72]. Й.Б. Пихл в своих мемуарах же отмечал, что жизненный опыт привёл его к убеждению в том, что «поляки – злейшие враги славянской взаимности, привести их к ней может только жёсткая русская власть, либо же она возникнет только в их могиле, которую они столь глупо роют непрестанно» [60, s. 90].

Результатом разочарования как в России, так и в поляках, стало усиление в среде чешской общественности симпатий по отношению к Австрийской империи. Ф.Л. Челаковский из Бреслау писал: «Наша политика не может быть иной, чем всем сердцем держаться австрийской власти. И поскольку она до сих пор удовлетворяла все наши требования, мы будем использовать и дальше то оружие, которым до сих пор воевали, а именно: верность и выдержку, и путь законности, и нет сомнений, что власть эта со временем ещё больше склонится в нашу сторону» [32, с. 88].

Франтишек Ладислав Челаковский, таким образом, предвосхитил идейную эволюцию другого выдающегося чешского публициста – Карела Гавличека-Боровского (1821–1856). Свою идейную эволюцию он изложил в серии статей «Славянин и чех» (чеш. «Slovan a Čech»), вышедшей, по совпадению, в газете Pražské noviny в 1846 г., практически сразу после восстаний в Вольном городе Краков, австрийской Галиции и прусской Познани. Свои впечатления о путешествиях по славянским странам, перевернувшим его мировоззрение, К. Гавличек-Боровский описывал так: «Я узнал Польшу и она не понравилась мне, с ненавистью и презрением оставил я сарматский край и после Нового года в суровые морозы я трясся в кибитке на Москву, согреваемый одним лишь жаром сердечной всеславянской взаимности. Русские морозы и иные русские дела угасили во мне последние искры всеславянской любви…» [123, s. 35]. Из поездки в Россию и Польшу К. Гавличек-Боровский вынес твёрдое убеждение в том, что «русские об остальных славянах думают не по-братски, а по-собственнически», а «поляки – это такие же русские, но со связанными руками» [123, s. 64]. Альтернативой панславизму, предполагавшему объединение всех славян, К. Гавличек-Боровский видел идеологию австрославизма, кредо которой и сформулировал в завершении своего публицистического сериала: «Австрийская держава – вот наилучшая гарантия сохранения нашей народности» [123. s. 69].

Именно разочарование в панславизме, идее всеславянского единства и постепенно формирование идеологии австрославизма представляется главным последствием польского восстания 1830–1831 гг. по отношению к чешской общественности. Чешское национальное движение видело, с польской стороны – самоубийственную, безрассудную храбрость, а со стороны российской – огромной мощность грубую силу, способную, по, как показала сама история, неверным оценкам чешских патриотов, прекращать существование целых стран и народов. И хотя первой реакцией большинства представителей чешской общественности, особенно – чешской молодёжи, было сочувствие «несчастным полякам», под влиянием деятельности польской эмиграции, с годами накапливалось разочарование и в Польше. Итогом стало отчуждение, возникшее в среде чешского национального движения по отношению к двум крупнейшим славянским народам, отчуждение, толкнувшее чехов в объятия идеологии австрославизма – идеи преобразования Австрийской монархии в государство, покровительствующее славянским народам, проживающим на его территории. К началу 1860-х гг., когда в царстве Польском разгорелось новое восстание, однако, и эта идеология начала разочаровывать чехов, что привело к новой вспышке полонофильских и пророссийских настроений, совпавшей с новым этапом эволюции чешского национального движения, перешедшего, по М. Гроху, на фазу «C». Реакция чешского общества на польское восстание 1863 г., однако, представляет собой тему, заслуживающую самостоятельного изучения.

Список использованных источников и литературы

1. Powstanie listopadowe: dzieje wewnętrzne, militaria, Europa wobec powstania / wyd 2., pod red. W. Zajewskiego. Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 1990. 580 s.

2. Smidt-Funke J. The Revolution of 1830 as a European Media Event // Europäische Geschichte Online. 2017 [Электронный ресурс]. URL: https://d-nb.info/1149290234/34 (дата обращения: 09.10.2025).

3. Stanisz M. Towards the Community of Freedom: European Public Opinion and Poetry About the November Uprising in Poland,1830–1831 // Waging War and Making Peace European Ways of Inciting and Containing Armed Conflict, 1710–1960 / ed. by M. D’Auria, R. Petry and J. Vermeiren. Berlin; Boston: De Gruyter, 2024, pp. 151–178.

4. Goddeeris I. «Woelziek, ondankbaar en immatuur»: Polonofobie in Nederland in de jaren 1830 // Ablak: Tijdschrift over Midden-Europa en de Balkan. 2002. №3 [Электронный ресурс]. URL: https://prospekt-online.nl/prosabl/ablak/artikelen2002/polonofobie_sep.html (дата обращения: 09.10.2025).

5. Zajewski W. Belgia wobec powstania listopadowego // Powstanie listopadowe: dzieje wewnętrzne, militaria, Europa wobec powstania / wyd 2., pod red. W. Zajewskiego. Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 1990. S. 465–481.

6. Vandersteene L. Polonofilie, nationalisme en nationale identiteit: Belgische reacties op de eerste Poolse vluchtelingen van de «Grote Emigratie» (1831–1832) // Belgisch Tijdschrift voor Nieuwste Geschiedenis. 2000. № 1–2. PP. 49–130.

7. Jasiakiewicz W. Brytyjska opinia publiczna wobec powstania listopadowego w okresie 1830–1834. Toruń: Wydawnictwo Uniwersytetu Mikołaja Kopernika, 1997. 190 s.

8. Owsińska A. Sprawa polska w opinii prasy francuskiej 1832–1835 // Studia Historyczne. 1980. № 4. S. 557–581.

9. Dutkiewicz J. Francja i Wielka Brytania wobec powstania listopadowego // Powstanie listopadowe: dzieje wewnętrzne, militaria, Europa wobec powstania / wyd 2., pod red. W. Zajewskiego. Państwowe Wydawnictwo Naukowe, 1990. S. 438–453.

10. Solidarność 1830 Niemcy i Polacy po powstaniu listopadowym = Polenbegeisterung. Deutsche und Polen nach dem Novemberaufstand 1830 / red. M. Galas. Warszawa: Arx Regia, 2005. 358 s.

11. Brudzyńska-Němec G. Polenbegeisterung in Deutschland nach 1830 // Europäische Geschichte Online. 2010 [Электронный ресурс]. URL: https://d-nb.info/1020542276/34 (дата обращения: 09.10.2025).

12. Tischler A. Die philhellenische Bewegung der 1820er Jahre in den preußischen Westprovinzen: diss. Köln: Universität zu Köln, 1981. 425 s.

13. Kocój H. Mocarstwa europejskie wobec powstania listopadowego // Acta Universitatis Lodziensis. Folia Historica. № 16. 1983. S. 81–96.

14. Owsińska A. Sprawa polska i liberalne Niemcy w latach 1832–1833 // Przegląd Zachodni. 1956. № 11–12. S. 225–266.

15. Keisch C., Vanja K. Finis Poloniae 1831 von Dietrich Monten. Ein Motivim Wechsel der Perspektiven // Solidarność 1830 Niemcy i Polacy po powstaniu listopadowym = Polenbegeisterung. Deutsche und Polen nach dem Novemberaufstand 1830 / red. M. Galas. Warszawa: Arx Regia, 2005. S. 66–74.

16. Kocój H. Prusy i Niemcy wobec Powstania Listopadowego. Kraków: Wydawnictwo Uniwersytetu Jagiellońskiego, 2001. 279 s.

17. Jaworski J. Niemieccy ochotnicy powstania listopadowego // Klub Miłośników Dawnych Militariów Polskich [Электронный ресурс]. URL: https://skmdmp.pl/teksty/powstanie-listopadowe/ (дата обращения: 10.10.2025).

18. Kreutz W. Hambach 1832. Das deutsche Freiheitsfest im europäischen Völkerfrühling. Mainz: Landeszentrale für politische Bildung Rheinland-Pfalz, 2007. 69 s.

19. Nordblom P. Resistance, Protest, and Demonstrations in Early Nineteenth-Century Europe: The Hambach Festival of 1832 // The Street as Stage Protest Marches and Public Rallies since the Nineteenth Century / ed. by M. Reiss. Oxford: Oxford University Press, 2007. PP. 60–83.

20. Wurzel C. «Brüder, lasst uns geh'n zusammen»: Die Polenbegeisterung der deutschen Demokraten um 1832 und ihre Lieder // Wiek XIX. Rocznik Towarzystwa Literackiego im. Adama Mickiewicza. 2022. S. 181–203.

21. Orlepp E. Die Polen an die Völker // Ortlepp E. Polenlieder. Altenburg: Hofbuchdruckerei. S. 93–96.

22. Schulze Wessel M. Der Fluch des Imperiums: Die Ukraine, Polen und der Irrweg in der russischen Geschichte. München: Verlag C.H. Beck, 2023. 352 pp.

23. Martini D. Deutscher Sachbuchpreis 2023: Das Große im Kleinen // Die Tageszeitung [Электронный ресурс]. URL: https://taz.de/Deutscher-Sachbuchpreis-2023/!5938203/ (дата обращения: 19.10.2025)

24. The Curse of Empire: Ukraine, Poland, and the Fatal Paths in Russian History // Amazon.com [Электронный ресурс[. URL: https://www.amazon.com/Curse-Empire-Ukraine-Russian-History/dp/1509563997 (дата обращения: 19.10.2025)

25. Schulze Wessel M. Prokletí impéria: Ukrajina, Polsko a scestí ruských dějin / z něm. přel. P. Dvořáček. Praha: Maraton, 2024. 360 s.

26. Fiala P. Úvod: Rusko, Ukrajina a Evropa ve stínu války // Prokletí impéria a ruská lež: Rusko a Ukrajina v kontextu a kontextech / edd. K. Hloušková, F. Mikš. Praha: Books & Pipes, 2023. 216 s.

27. Bělina P., Hlavačka M., Tinková D. Velké dějiny zemí Koruny české. D. XIa (1792–1860). Praha; Litomyšl: Paseka, 2013. 466 s.

28. Kořalka J. Češi v Habsburské Říši a v Evropě 1815–1914. Praha: Argo, 1996. 364 s.

29. Křen J. Konfliktní společenství. Češi a Němci 1780–1918. Praha: ČSAV, 1990. 508 s.

30. Žáček V. Ohlas polského povstání r. 1863 v Čechách. Praha: Slovanský ústav, 1935. 234 s.

31. Французова O.A. Чешско-русские связи и реакция общества на подавление польского восстания в Варшаве в 1830–31 гг. // Мир в развитии. Современный мир. Проблемы истории международных отношений и современной истории: Межвузовский сборник научных трудов молодых ученых. М.: МИПКРО, 2001. C. 86–90.

32. Будагова Л.Н. Чехи между поляками и русскими: деятели чешского национального возрождения о польском восстании 1830–1831 гг. // Amicus Poloniae: памяти Виктора Хорева / отв. ред. Н.Н. Старикова. М.: Индрик, 2013. С. 81–89.

33. Шевченко К.В. Польское восстание 1863 года в общественно-политическом дискурсе Чехии // Тетради по консерватизму. 2023. №3. С. 242–250.

34. Шевченко К.В. Польско-русский конфликт начала 1860-х годов в чешском общественном мнении и прессе // Польское восстание 1863 года: этнокультурные и межконфессиональные аспекты / отв. ред. К.В. Шевченко. Брест; Брянск: Аверс, 2023. С. 106–122.

35. Шевченко К.В. «Огромная трагедия славян...». Польское восстание 1863 г. в оценках чешского историка и политического деятеля Франтишека Палацкого (1798–1876) // Польское восстание 1863–1864 годов в общественно-политической и конфессиональной мысли славянских народов / отв. ред. К.В. Шевченко. Белград; Брест; Брянск: Аверс, 2023. С. 88–102.

36. Řezník M. Za naši a vaši svobodu: století polských povstání. Praha: Argo, 2006. 391 s.

37. Žáček V. Ohlas polského povstání r. 1863 v Čechách. Praha: Slovanský ústav, 1935. 234 s.

38. Češi a Poláci v minulosti. Sv. 2 / ved. red. J. Kolejka, red. 2. sv. V. Žáček. Praha: Academia, 1967. 710 s.

39. Krejčí K. První krise českého slovanství // Slovanský přehled. 1928. S. 13–22, 108–122, 177–201, 249–272

40. Gołąbek J. Czesi i Słowacy wobec powstania listopadowego. Lwów; Warszawa: Książnica-Atlas, 1930. 106 s.

41а. Szyjkowski M. Polská účast v českém národním obrození. Sv. 1. Praha: Slovanský ústav, 1931. 508 s.;

41б. Szyjkowski M. Polská účast v českém národním obrození. Sv. 2. / s pol. přel. V. Kredba. Praha: Slovanský ústav, 1935. 679 s.;

41в. Szyjkowski M. Polská účast v českém národním obrození. Sv. 3. Romantismus /s pol. přel. J. Bečka. Praha: Slovanský ústav, 1946. 289 s.

42. Beránková M. Dějiny československé žurnalistiky. D. I. Český periodický tisk do roku 1918. Praha: Novinář, 1981. 274 s.

43. Píša P. Cenzura v Čechách v kontextu předbřeznové habsburské monarchie: dis.pr. Praha: Univerzita Karlova, 2018. 432 s.

44. Dopisy Karla Hynka Máchy / uspoř. a pozn. opatř. F. Krčma, vyzd. C. Bouda. Praha: Erna Janská, 1922. 91 s.

45. Mácha K.H. Dopisy // Dílo Karla Hynka Máchy. Sv. 3.: Deníky–Zápisníky–Dopisy / k vyd. připr. a pozn. opatř. K. Janský. Praha: Československý spisovatel, 1950. S. 355–417.

46. Mácha K.H. Dopisy // Mácha K.H. Dílo. D. I.: Máj, básně, dramatické zlomky, dopisy / uspoř., k vyd. připr., vydav. pozn. a dosl. naps. M. Pohorský. Praha: Československý spisovatel, 1986. S. 343–385.

47. Korrespondence a zápisky Frant. Ladislava Čelakovského II. Dopisy z let 1829–42 / vyd. F. Bílý. Praha: ČAVU, 1911. 619 s.

48. Listy Jána Kollára. I. 1816–1839 / pripr. J. Ambruš. Martin: Matica Slovenská, 1991. 453 s.

49. Korespondence Pavla Josefa Šafaříka I. Vzájemné dopisy P. J. Šafaříka s rukými učenci (1825–1861) / vyd. V. A. Francev. Č. 1. Praha: ČAVU, 1927. 480 s.; Č. 2. Praha: ČAVU, 1928. 604 s.

50. Korespondence Pavla Josefa Šafaříka s Františkem Palackým / vyd. připr. V. Bechyňová, Z. Hauptová. Praha: ČSAV, 1961. 235 s.

51a. Listy Josefa Jungmanna k Antonínovi Markovi // ČČM. 1881. № 3. S. 499–530.

51б. Listy Josefa Jungmanna k Antonínovi Markovi // ČČM. 1882. № 1. S. 26–44.; № 2. S. 163–184.; № 3. S. 445–476.;

51в. Listy Josefa Jungmanna k Antonínovi Markovi // ČČM. 1883. № 1. S. 45–59.; № 2. S. 330–353.; № 3. S. 496–512.;

51г. Listy Josefa Jungmanna k Antonínovi Markovi // 1884. № 1. S. 54–70.; № 2. S. 285–297.; № 3. S. 405–425.

52. Ještě několik listů Josefa Jungmanna k Antonínu Markovi // ČČM. 1886. № 4. S. 433–444.

53. Několik listů spisovatelů a vlastenců českých k Antonínu Markovi // ČČM. 1887. № 1–2. S. 59–76.; № 3–4. S. 481–488.

54а. Listy Antonína Marka k Josefovi Jungmannovi // ČČM. 1888. № 1–2. S. 151–169.; № 3–4. S. 385–405.

54б. Listy Antonína Marka k Josefovi Jungmannovi // ČČM. 1889. № 1–2. S. 264–274.

55. Mácha K.H. Denník na cestě do Itálie // Dílo Karla Hynka Máchy. Sv. 3.: Deníky–Zápisníky–Dopisy / k vyd. připr. a pozn. opatř. K. Janský. Praha: Československý spisovatel, 1950. S. 7–29.

56. Mácha K.H. Deníky z r. 1835 // Dílo Karla Hynka Máchy. Sv. 3.: Deníky–Zápisníky–Dopisy / k vyd. připr. a pozn. opatř. K. Janský. Praha: Československý spisovatel, 1950. S. 31–50.

57. Mácha K.H. Literární zápisníky // Dílo Karla Hynka Máchy. Sv. 3.: Deníky–Zápisníky–Dopisy / k vyd. připr. a pozn. opatř. K. Janský. Praha: Československý spisovatel, 1950. S. 53 – 353.

58. Palacký F. Zápisky 1827–1862 // Palacký F. Korrespondence a zápisky. D. I. Autobiographie a zápisky do roku 1863 / sest. J.V. Nováček. Praha: ČAVU, 1898. S. 187–240.

59. Malý J. Vzpomínky a úvahy starého vlastence. Praha: J. S. Skrejšovský, 1871. 149 s.

60. Pichl J.B. Vlastenecké vzpomínky / vyd. M. Hýsek. Praha: Fr. Borový, 1936. 260 s.

61. Sabina K. Vzpomínky / vyd. M. Hýsek. Praha: Fr. Borový, 1937. 164 s.

62a. Paměti Josefa Václ. Friče. Sv. 1. Praha: Komisse J. Malého, 1885. 362 s.

62б. Paměti Josefa Václ. Friče. Sv. 2. Praha: B. Grund a V. Svatoň, 1886. 402 s.

62в. Paměti Josefa Václ. Friče. Sv. 3. Praha: B. Grund a V. Svatoň, 1886. 484 s.

63. Akademické paměti V. Macha, hlavně se zřetelem ku Karlu Hinku Máchovi // Karel Hynek Mácha ve vzpomínkách současníků / uspoř., dosl. a pozn. opatř. K. Janský. Praha: Svobodné slovo – Melantrich: 1959. S. 149–201.

64. Зуппан А. Тысяча лет соседства австрийцев и чехов: взгляд из Австрии / пер. с нем. А.А. Ждановской. М., СПб: Нестор-История, 2021. 416 с.

65. Ренан Э. Что такое нация? // Ренан Э. Собрание сочинений: в 12 т. Т. 6: Происхождение языка. Что такое нация. Исторические статьи / пер. с. фр. под ред. В.Н. Михайловского. Киев: Издание Б.К. Фукса, 1902. С. 88–102.

66. Veselá G. Česko-německá literární křižovatka. Praha: Karolinum, 2020. 647 s.

67. Nekula M. Language loyalty and language shift in Bohemia in the long 19th century based on the language biography of Friedrich (Bedřich) Smetana // Language & History. 2021. Vol. 64. PP. 92–112.

68. Hroch M. V národním zájmu: požadavky a cíle evropských národních hnutí devatenáctého století ve srovnávací perspektivě. Praha: NLN, 1999. 199 s.

69. Hroch M. Národy nejsou dílem náhody: příčiny a předpoklady utváření moderních evropských národů. Praha: Sociologické nakladatelství, 2009. 315 s.

70. Hroch M. From ethnic group toward the modern nation: the Czech case // Nations and Nationalism. 2004. № 1–2. PP. 95–107.

71. Hroch M. Na prahu národní existence: touha a skutečnost. Praha: Mladá fronta, 1999. 275 s.

72. Hroch M. Studying nationalism under changing conditions and regimes: an intellectual autobiography / transl. by Joep Leerssen. Antwerp: Peristyle, 2018. 95 pp.

73. Kořalka J. František Palacký (1798–1876): životopis. Praha: Argo, 1998. 661 s.

74. Goll J. Čechy a Prusy ve středověku. Praha: Bursík & Kohout, 1897. 313 s.

75. Čornej P. Jan Žižka: život a doba husitského válečníka. Praha: Paseka, 2019. 855 s.

76. Češi a Poláci v minulosti. Sv. 1 / ved. red. J. Macůrek. Praha: Academia, 1964. 434 s.

77. Pietrak H. Wplywe polskie w czeskim odrodzeniu narodowym // Roczniki Humanistyczne. 1972. Z. 4. S. 95–104.

78. Лозовюк П. Чешские поиски «общеславянского языка» // Наука. Вера. Культура [Электронный ресурс]. URL: https://naukaverakuljtura.com/чешские-поиски-общеславянского-язы/ (дата обращения: 24.10.2025).

79. Krov J.T. Polen wird für ewig Polen = Těšme se sladkou nadějí. Auswahl von Gesängen mit Clavier oder Guitarre Begleitung. Mainz: B. Schott's Söhne, 1831. 2 s.

80. Šerlaimova S. Karel Hynek Mácha a Karel Havlíček Borovský // Máchovské resonance: IV. kongres světové literárněvědné bohemistiky / ed. P. Piorecký. Praha: Akropolis, 2011. S. 37–47.

81. Будагова Л.Н. Две жизни Карла Гинека Махи // Славянский мир в третьем тысячелетии: Межкультурный и межконфессиональный диалог славянских народов. М: Институт славяноведения РАН, 2011. С. 102–115.

82. Dílo Karla Hynka Máchy. Sv. 1.: Básně, Dramatické zlomky / k vyd. připr. a pozn. opatř. K. Janský. Praha: Fr. Borový, 1948. 459 s.

83. Večerní vyražení. 1831. № 87.

84. Večerní vyražení. 1832. № 4.

85. Выскочков Л.В., Шелаева А.А. Холерная пандемия 1830–1831 гг. в Российской империи по воспоминаниям и письмам, газетным заметкам, текстам административных указов и другим личным и официальным источникам // Studia Historica Gedanensia. 2021. S. 259–288.

86. Kuzicki J. Na wychodźczym szlaku: ziemie czeskie i słowackie w świetle wspomnień, dzienników i pamiętników emigrantów polistopadowych // Archiwum Emigracji: Studia – Szkice – Dokumenty. 2021–2022. Z. 29. S. 60–77.

87. Stochmal M. Brat Jan, czyli współudział generała Jana Skrzyneckiego w sprawie Andrzeja Towiańskiego // Acta Universitatis Wratislaviensis. Prace Literackie. № 47. 2007. S. 109–127.

88. Krecar A. Václav Štulc: životopisný a literární nástin. Praha: F. Bartel, 1889. 25 s.

89. Konrád Wallenrod: pověst dějepisná z dějův litevských a pruských / z pol. přel. V.S. Štulc. Praha: Arcibiskupská tiskárna, 1837. 93 s.

90. Václava Štulce sebrané spisy básnické. Sv. 2. Kniha překladův básní A. Mickiewiczových. Praha: I.L. Kober, 1878. 560 s.

91. Beneš J. P. Václav Svatopluk Štulc // Beneš J. Ač zemřeli ještě mluví: medailonky čes. kat. vlasteneckých kněží. Praha: Ústřední církevní nakladatelství, 1964. S. 360–366.

92. Josefa Jaroslava Kaliny Básnické spisy. Praha: I.L. Kober, 1874. 179 s.

93. Pomnénky i z krátké života pouti Josefa Jaroslava Kaliny // Josefa Jaroslava Kaliny Básnické spisy. Praha: I.L. Kober, 1874. S. 159–178.

94. Hampl F. Básníkův ztracený život: o lidském osudu a básnickém díle Josefa Jaroslava Langra. Praha: J. Lukasik, 1946. 185 s.

95. Langer J. České lesy // Čechoslav: všeobecný zábavník. 1831. № 1. S. 3–4.

96. Starožitné básně ruské / přel. J. Langer // ČČM. 1834. № 2. S. 139–154.; № 4. S. 373–393.

97. Sabínský K. Polan // Hronka: Podtatranská zábavnice. 1837. № 2. S 105–106.

98. Ravik S. Karel Sabina: portrét konfidenta. Praha: Pražská imaginace, 1992. 127 s.

99. Dobrodružství cestujících // Květy. 1834. № 52. S. 433–434.

100. Dobrodružství cestujících // Dílo Karla Jaromíra Erbena. Sv. 2.: Próza a divadlo / uspoř., dosl. a pozn. opatř. A. Grund. Praha: Melantrich, 1939. S. 87–90.

101. Čelakovský F.L. Ohlas písní ruských. Praha: Pospíšil, 1829. 95 s.

102. Pražské noviny. 27.03.1831.

103. Pražské noviny. 27.05.1832.

104. Принадлежать России есть истинное счастье [Электронный ресурс] // Федеральный портал истории России. URL: https://histrf.ru/read/articles/prinadliezhat-rossii-iest-istinnoie-schast-ie (дата обращения: 26.10.2025).

105. Pražské noviny. 26.11.1835.

106. Францев В.А. Очерки по истории чешского национального возрождения: русско-чешские учёные связи конца XVIII и первой половины XIX ст. Варшава: Типография Варшавского учебного округа, 1902. 386 с.

107. Novotný J. Pavel Josef Šafařík: studie s ukázkami z díla. Praha: Melantrich, 1971. 362 s.

108. Sojka J.E. Naši mužové: biografie a charakteristiky mužuv slovanských. Praha: A. Renn, 1862. 874 s.

109. Štaif J. František Palacký: život, dílo, mýtus. Praha: Vyšehrad, 2009. 392 s.

110. Palacký F. Tadeáš Kosciuszko // Františka Palackého spisy drobné. D. II. Články z oboru dějin / sest. V.J. Nováček. Praha: Bursík & Kohout, 1900. S. 1–8.

111. Palacký F. Každodenníček 1818–1826 // Palacký F. Korrespondence a zápisky. D. I. Autobiographie a zápisky do roku 1863 / sest. J.V. Nováček. Praha: ČAVU, 1898. S. 19–186.

112. Palacký F. O národech polských // ČČM. 1830. № 1. S. 69–89.

113. Palacký F. O poměru Čech a Rakouska k říši německé // Františka Palackého spisy drobné. D. I. Spisy a řeči z oboru politiky / sest. B. Rieger. Praha: Bursík & Kohout, 1898. S. 16–2.

114. Mickiewicz A. Literatura słowiańska wykładana w Kolegium francuzkim. Rok trzeci, 1842–1843 / 3 wyd., tłum. F. Wrotnoski. Poznań: księgarnia J.K. Żupańskiego, 1865. 301 s.

115. Kollár J. Slávy dcera: lyricko-epická báseň v 5 zpěvích. Pešť: Trattner a Károly. 324 s.

116. Коллер Я. Дочь славы: лиро-эпическая поэма в пяти спевах / пер., ист.-лит. очерк и коммент. Н.В. Водовозова // Учёные записки МГПИ им. В.И. Белинского. 1967. № 287. С. 5–380.

117. Александров-Дергаченко П.А., Рудаков В.Н. Последний рыцарь самодержавия // Историк: журнал об актуальном прошлом. 2016. № 7–8 (19–20). С. 7–9.

118. Лаптева Л.П. Связи Вацлава Ганки с Россией в освещении В.А. Францева // Русско-чешские научные связи во второй половине XIX – начале XX в. (по данным переписки). М.: ПОЛИМЕДИА, 2016. С. 565–584.

119. Письма к Вячеславу Ганке из славянских земель / изд. В.А. Францев. Варшава: Типография Варшавского учебного округа, 1905.

120. Sršeň L. Příspěvky k poznání osobnosti Václava Hanky II. Acta Musei Nationalis Pragae – Historia. № 62 (2–3). S. 50–118.

121. Jakubec J. Antonín Marek: jeho život a působení i význam v literatuře české. Praha: Bačkovský, 1896. 244 s.

122. Pruszyński K. Margrabia Wielopolski. London: «Nowa Polska», 1944. 64 s.

123. Havlíček Borovský K. Slovan a Čech // Havlíček Borovský K. Politické spisy. D. I. Pražské noviny / k vyd. upr. Z.V. Tobolka. Praha: J. Laichter, 1900. S. 28–70.