ПОЛЬСКАЯ РУСОФОБИЯ XIX ВЕКА: РИТОРИКА И ЦЕЛЕПОЛАГАНИЕ

Сегодня Польша вновь находится в авангарде антироссийских сил, настойчиво побуждает своих старших и младших международных партнеров повышать градус русофобии, заимствуя при этом арсенал востребованных идей и приемов в основном из исторического наследия. Польская русофобия оказала существенное влияние на русско-польские отношения, развитие центробежных сил и нациестроительства в Российской империи, а также на ее восприятие за рубежом. Однако в силу разных обстоятельств эта важная проблематика не стала предметом системного изучения.

Длительное время после Второй мировой войны разработка истории российско-польских отношений – более интенсивная, чем когда бы то ни было – осуществлялась в рамках согласованной компромиссной исторической политики двух социалистических стран. Политкорректным императивом сделалось всемерное подчеркивание того, что в прошлом соединяло народы, прежде всего их революционное и боевое сотрудничество. Мерилом прогрессивности, по сути, выступала степень революционного радикализма, тогда как все «реакционное» подлежало осуждению, а не изучению. Это касалось, в частности, национальной политики самодержавия, направленной на поддержание стабильности империи.

В изучении общей истории русских и поляков в долгом XIX веке баланс историографического компромисса складывался определенно в пользу польской стороны: ликвидация польско-литовской государственности и борьба с национально-освободительным движением осуждались, а реакционность «царизма» характеризовали его репрессивные действия. Борцы за национальное освобождение изрядно идеализировались, тогда как в отношении российского общества и тем более имперских властей принципы эмпатии и историзма не работали. Для санкционирования очерченных выше представлений мобилизовывались многочисленные высказывания классиков марксизма по польского вопросу. В трактовках прошлого имелись известные нюансы, среди которых особого упоминания заслуживает различение этнически польских земель и регионов Речи Посполитой, где поляки, доминируя в экономическом и культурном плане, составляли элитарное меньшинство. Однако это не меняло кардинальным образом общей заданной исследователям рамки.

В результате польская русофобия стала крайне неудобной темой для советских историков, создавая порой затруднительные ситуации при издании источников XIX в., которое стало важнейшим направлением сотрудничества ученых СССР и ПНР. Поистине титаническая архивная, эдитационная и исследовательская работа, заключенная в жесткие границы обязательных интерпретаций, не дала всеобъемлющей и объективной картины истории русско-польских отношений, которые нельзя реконструировать без осмысления прочно вплетенных в их ткань фобий.

Рубеж ХХ–ХХI вв. был отмечен оживленным диалогом российских и польских ученых о стереотипах взаимного восприятия народов. Происходивший на междисциплинарной платформе, которая сделалась одним из краеугольных камней позднесоветского славяноведения, имагологический поворот знаменовал не только освоение нового исследовательского инструментария за пределами канонического марксистского постижения прошлого, но и выход из тематического гетто. В имагологических штудиях, напротив, едва ли не центральное место отводилось разделявшим русских и поляков моментам. Однако увлечение сферой образов вытеснило из исследовательской повестки реконструкцию реалий российско-польского взаимодействия, нередко возводя в абсолют цивилизационные различия. При изучении стереотипов на первый план выходило искажение действительности, а не ее отражение, тенденциозность, а не адекватность [1].

Наибольшую устойчивость и преемственность в постсоветский период продемонстрировало, пожалуй, изучение сибириады поляков. Сибири в польской картине России отводилось и до сих пор отводится исключительно важное место, причем этот регион понимался весьма расширительно, совпадая с географией ссылки. Мартирологический крен – акцент на жертвы, травму, мученичество, уравновешивается конструированием культуртрегерской истории успеха поляков-сибиряков, что вполне отвечает магистральному польскому образу двусторонних отношений как комбинации обид и побед. Полякам в Сибири уделяется большее внимание, чем польскому присутствию в других частях империи с гораздо более высоким удельным весом добровольных переселенцев. Прослеживается тенденция к преувеличению вклада поляков в освоение зауральских просторов России.

Поскольку польский извод русофобии не являлся единственным, важно рассматривать его в соотнесении с русофобскими проявлениями, выросшими на другой национальной почве и в иных исторических контекстах. Швейцарец с французскими корнями Г. Меттан составил исторический обзор национальных версий русофобии, посвятив особые разделы своей книги ее взращиванию во Франции, Англии, Германии и США. Неоднократно автором упоминаются и поляки, однако их вклад в противостояние России не получил специального раскрытия [2].

В настоящее время тема польской русофобии, к которой одним из первых в постсоветский период обратился Я.Я. Гришин [3], продолжает находиться преимущественно в ведении публицистов, а не историков-полонистов. Ждут решения вопросы, как соотносятся риторика и целеполагание польской русофобии, как они вписываются в созданную стараниями историков картину долгого XIX века и какие новые краски добавляют в нее. Все это тем существеннее прояснить, что именно в указанный период модернизационные процессы закладывали основы мира новейшего времени. Некоторые аспекты обширной и многогранной проблематики будут намечены в постановочном ключе, предполагая их дальнейшую детальную разработку.

Этимологически фобии отсылают к страху. В древнегреческой мифологии олицетворение стихии страха Фобос представлялся порождением союза бога войны и богини любви. Этноксенофобия, частным случаем которой является русофобия, это боязнь и категорическое неприятие другого народа [4, с. 26–65]. В настоящей статье речь идет об особом случае, связанным с отношениями между родственниками и соседями, которые строили не только свои нации, но и империи, воздействуя своим соперничеством на другие этносы. Острота противоречий усугублялась привнесением в русско-польские отношения начал господства и подчинения.

Польская русофобия, несомненно, относится к явлениям большой длительности и коренится в донационалистической эпохе. Ко времени окончательной гибели Речи Посполитой ее геополитические и конфессиональные противоречия с Россией сформировали устойчивые стереотипы взаимного восприятия, в значительной части восходившие к соперничеству московского и литовского великих князей, претендовавших на титул государя Всея Руси. Императорский титул российских монархов был признан Речью Посполитой только в 1764 г., уже после фактической утраты ею суверенитета и признания нового статуса Романовых единственными в ту пору императорами де-юре Габсбургами. В результате разделов перестала существовать крупная европейская империя. Однако задолго до них Речь Посполитая потеряла способность реализовывать свои великодержавные амбиции.

Некалендарно долгий XIX век применительно к истории русско-польских продолжался с первой половины 1790-х гг., когда решилась судьба польско-литовской государственности, до последних лет Первой мировой войны, проложивших путь к обретению Польшей независимости.

В разделах Речи Посполитой и последующих перераспределениях польских земель участвовали три великие державы того времени, но наиболее сильная этноксенофобная реакция поляков была обращена против русских, что находило выражение в самом решительном сопротивлении именно в российском «заборе». На протяжении всего изучаемого периода русофобия развивалась польским освободительным движением, отличавшимся в этом отношении большой преемственностью и системностью [5, s. 5–25].

Доминирование антироссийского вектора имеет несколько объяснений. России отошла преобладающая территория польско-литовского государства – сначала зона расширения на Восток, а затем национально-государственное ядро со столицей. Не являясь инициатором разделов, именно Россия нанесла полякам самые чувствительные поражения. Российское господство воспринималось как более унизительное, чем власть носителей немецкой культуры.

Наконец, все острее ощущались угрозы в области нациестроительства. Два крупных польских восстания XIX в. существенно изменили общественно-политическую повестку Российской империи. С одной стороны, они сместили ее с орбиты насущных преобразований, а с другой, побудили к рефлексии по поводу своих национально-государственных интересов.

Кампании по подавлению польских восстаний стали частью биографий большого количества российских солдат и офицеров, не обошлось и без потерь. Эти кампании заслуживают полноценного включения в военную историю Отечества. Нуждается в пересмотре прежнее более чем благосклонное отношение к изменившим присяге польским и русским военнослужащим. Инкриминирование русской армии неоправданной жестокости требует рассмотрения, в том числе в плоскости микроистории, ряда сюжетов. Противодействие польскому движению дало опыт борьбы с партизанскими формированиями и терроризмом, который первыми стали широко практиковать в Российской империи именно поляки. Специальные службы занимались раскрытием замыслов недругов страны как в ее пределах, так и за границей, в том числе посредством внедрения в их среду своих агентов.

В польском национальном движении наряду со стремлением опереться на собственные силы всегда присутствовало желание воспользоваться иностранной помощью. Сначала надежды возлагались на революционную и наполеоновскую Францию. Император французов в полной мере эксплуатировал готовность поляков жертвовать собой ради возрождения шляхетской Речи Посполитой, но не относил решение польского вопроса к числу своих стратегических приоритетов. В 1812 г. состоялась попытка реализовать сценарий, когда под французским началом против России действовала объединенная европейская армия при самом активном участии поляков и с использованием польского плацдарма [6].

В русской кампании Княжество Варшавское – творение и сателлит Наполеона – пыталось встроить свои реваншистские замыслы в мегаломанские мечты европейского гегемона, подчинившего своей воле многих бывших участников антифранцузских коалиций. Еще накануне военного столкновения на западные окраины Российской империи Варшавой направлялись агитаторы и лазутчики, заметным явлением стал переход на службу в армию княжества поляков – российских подданных.

Уже тогда поляки претендовали на роль главных носителей экспертного знания о России, которым они готовы поделиться со своими союзниками. Такого рода услуги предлагались Наполеону. В известной степени враждебность к России порождала недооценку потенциального противника и избыточные ожидания от польского вклада в победу. Особо активный в этом плане генерал М. Сокольницкий, руководивший контрразведкой Великой армии, еще в конце XVIII в. принял участие в приспособлении к потребностям времени фальсифицированного завещания Петра Великого, в котором присутствовал и польский аспект [7]. К пропагандистскому использованию псевдозавещания французы приступили в конце 1812 г., когда Наполеон бросил остатки своей погибшей армии. Сокольницкий добивался не только восстановления Речи Посполитой, но также уничтожения Российской империи и распространения польского контроля в направлении Черного моря и Волги, что делало поляков младшим партнером Франции [8].

Несмотря на крах похода на Россию, наполеоновская легенда стала неотъемлемым элементом картины мира польских национальных активистов. Созданное много позже повествование о буйствах шляхты в «Пане Тадеуше» Мицкевич завершил эпическим вступлением Великой армии в пределы Российской империи. На помощи со стороны Запада строил свои расчеты парижский Отель Ламбер во главе с А. Чарторыским, бывшим некогда руководителем внешнеполитического ведомства Российской империи [9]. Западные державы систематически обманывали надежды поляков: так было в 1794, 1830–1831 и 1863–1864 гг.

После поражения восстания 1830–1831 гг. его участники создали самую многочисленную вплоть до последних десятилетий XIX в. политическую эмиграцию, на порядки превосходившую контингент других обосновавшихся за границей по политическим мотивам выходцев из Российской империи. Она активно участвовала как во всевозможных революционных волнениях, так и в военных предприятиях зарубежных государств, стремилась влиять на умонастроения принимающих обществ и западноевропейских правительства, а также эмигрантов других национальностей, не исключая русских, навязывала свою повестку международным политическим движениям [10, 11, 12]. Так, один из митингов солидарности с польской освободительной борьбой дал жизнь Первому Интернационалу. Особая активность поляков-эмигрантов наблюдалась в таких конфликтогенных и чувствительных для России регионах, как внутренний для нее Кавказ и внешние Балканы.

Именно в среде польской политической эмиграции складывалась самая благоприятная почва для процветания русофобии. Русофобия и особенно антироссийский алармизм становились смыслом и источником существования эмигрантов. Сильная их зависимость от правительств принимающих стран открывала большие возможности для манипулирования. Собственно, в ином качестве и на других условиях это беспокойное и склонное к иждивенчеству обременение протекторам было не только не нужно, но и прямо противопоказано. Не случайно главные средоточия политического активизма поляков находились во Франции и Великобритании – ключевых противниках России в XIX столетии.

При этом западноевропейцы в массе своей продолжали видеть русских во всех российских подданных, не слишком вникая в их национальное разнообразие. Да и сами вояжеры, находясь за границей, именно так зачастую себя позиционировали. Совершая поездки по Европе, россияне не могли избежать встречи с польским зарубежьем.

В эмиграции оказались многие авторитетные для польского общества политики и деятели культуры. Она стала авторитетным идейно-политическим и координационным центром сопротивления на бывших землях Речи Посполитой, создавая не только экспортную версию русофобии, но и ее кодекс для собственно польского потребления.

Долгое время польская эмиграция без устали направляла в Россию своих эмиссаров, главной задачей которых являлось создание конспиративных сетей и вовлечение в них возможно большего числа участников. Во время восстания 1863–1864 гг. во главе подпольных государственных структур и партизанского движения эмиграция стремилась утвердить своего ставленника, что, несмотря на неудачу подобных опытов, создало влиятельную традицию.

В отечественных архивах отложился большой пласт документов о «польских выходцах», попавших в поле зрения государственных органов, что является убедительным свидетельством значимости этого аспекта польского вопроса для российских властей.

Внутренние разногласия в среде польских эмигрантов, вылившиеся в складывание нескольких лагерей, не сильно сказывались на восприятии России как главного врага. Важнейшим занятием эмиграции, как и польского национального движения в целом, стало конструирование негативного образа России и продвижение его как в среде своих соплеменников и других народов империи, так и за рубежом. Одним из направлений усилий явилась разработка соответствующей версии прошлого.

Создание образа врага как опасного и отталкивающего «чужого» способствовало утверждению собственной идентичности, формированию автостереотипа. Польская идентичность строилась на противопоставлении собственного образа образу русских, причем оба носили отпечаток тенденциозности и мифологизированности [13]. В этом смысле в польском культурном и политическом дискурсах России принадлежит ключевое место. Культивирование негативного восприятия России и русских препятствовало интеграции поляков в империю, чего не без оснований опасались их национальные активисты.

Польша издавна позиционировала себя в качестве органической части коллективного европейского Запада, причем критически важного для него переднего рубежа обороны. Защита Западного мира – исконная миссия Польши, которая, чтобы лучше выполнить свое предназначение, должна пользоваться всемерной поддержкой Европы. Россия представлялась варварской и агрессивной неевропейской страной, неизменно угрожающей цивилизованному сообществу народов. Таким образом, речь шла не о различных равнозначных цивилизациях, а о стадиальных различиях между варварством и цивилизацией. Использование этой древней оппозиции позволяло демонизировать, расчеловечивать противника и обходиться с ним без соблюдения каких-либо ограничений. Азиатство русских гиперболизировалось, тогда как связь с миром Востока недавно еще сарматствовавших поляков оставалась без внимания.

Таким образом, польскому взгляду на Россию присущ ярко выраженный ориентализм. Несмотря на то, что в глазах западноевропейцев сама Польша относилась к Востоку, они охотно использовали ее как ключевое звено санитарного кордона, обеспечивающего изоляцию России. Уже в XVIII в. Речь Посполитая рассматривалась Западом в этом качестве. Попытка сделать королем ставленника Парижа Станислава Лещиньского успехом не увенчалась, хотя его дочь выдали замуж за французского монарха.

В середине ХХ столетия стремление превратить Польшу в АнтиРоссию вылилось в актуальную до сих пор концепцию Центрально-Восточной Европы, завершающую ареал европейской цивилизации границами польского влияния. Стоит отметить, что политизированные построения находят поддержку не всех польских ученых. Такой авторитетный знаток истории русской и польской общественной мысли, как А. Валицкий считал Россию неотъемлемой частью европейского культурного круга [14].

Польская русофобия не ограничивалась «исключением» России из Европы. Следующим шагом явилось отрешение русских от славянства. В эпоху романтизма ценность принадлежности к нему, увеличивающей вес и древность происхождения, ощутимо возросла. Уже в лояльной России версии польского славянофильства, расцвет которой датируется 1815–1830 гг. – периодом положительной дискриминации польских подданных империи, важное место занимала идея культурного превосходства поляков. Примирившись с включением в Российскую империю, славянофилы «конституционной формации» рассчитывали повторить опыт греков, которые оказали сильное культурное влияние на завоевателей-римлян.

Впоследствии польское славянофильство эволюционировало от культуртрегерства поляков в Российской империи до их мессианского лидерства в славянском мире. Польский панславизм был направлен на демонтаж континентальных империй, что обеспечивало осуществление реставрационных устремлений поляков.

Наиболее известен в продвижении тезиса о туранско-финском происхождении русских Ф. Духиньский. Эмигрировав из Российской империи, он сочетал антироссийский активизм с русофобским теоретизированием. В середине XIX в. Духиньский действовал в качестве агента Отеля Ламбер в Сербии, направляя усилия на то, чтобы подорвать веру в Россию как защитницу славянских народов и обосновать тезис о варварских ордах, угрожающих Европе.

Важным направлением прикладной русофобии Духиньского стало внесение разлада в отношения между великорусами и малорусами. Весьма показательно, что во время Крымской войны он проповедовал свои взгляды в расположениях английских, французских и турецких войск, делая акцент на «вековечной цивилизационной борьбе», которая велась между Польшей, Литвой и Украиной, с одной стороны, и Москвой, с другой. При этом он пошел на службу именно к англичанам [15, s. 231].

Разыгрывая карты национальных, конфессиональных и социальных противоречий, русофобы целили в единство русского народа, цементировавшего здание российской государственности. Включавший все восточное славянство триединый русский народ был в XIX в. гораздо большей реальностью, чем позднее.

Продолжая мечтать о восстановлении границы 1772 г., польское национальное движение все чаще апеллировало к украинцам, белорусам, литовцам и евреям. Наряду с полонизацией украинцев имела место смена своей национальной идентичности проживавшими в их среде поляками. Особенно стоит упомянуть хохломанство середины XIX в., в русле которого формировалось мировоззрение историка В. Антоновича. Литвинская идентичность была свойственна уроженцам бывшего Великого княжества Литовского от Мицкевича до Пилсудского. Все эти явления внесли вклад в развитие польского прометеизма, направленного на разжигание сепаратистских настроений у народов Российской империи.

Имевшая, как и более ранние построения сарматизма, откровенно антинаучный характер теория Ф. Духиньского оказалась достаточно востребованной, в том числе украинским национализмом, идеолог которого ученик Антоновича М. Грушевский в начале ХХ в. провозгласил принцип разделения московско-великорусской истории и истории «Украины-Руси».

В отличие от западных недоброжелателей России, у польских русофобов имелось много возможностей действовать внутри нее, что позволяло больше и разнообразнее проявить себя в практической плоскости. Важная черта польской русофобии – отказ от каких-либо нравственных ограничений, оправдание высокой целью использование любых средств, что отразилось в стереотипных представлениях о «польской интриге».

В своей классической формуле Пушкин противопоставил «верному россу» стереотипного «кичливого ляха», хотя антиподом верности выступает не заносчивость, а вероломство, коварство, предательство. Оставляя навсегда Россию, А. Мицкевич простился с нею гимном патриотически мотивированному вероломству в романтической поэме «Конрад Валленрод», где возглавивший Тевтонский орден литвин руководствовался интересами своей родины. В известном поэтическом обращении к «друзьям-москалям», написанном уже в эмиграции, Мицкевич признавался, что в России он сам, «пока… был в оковах,… свертывался, как змей, и обманывал деспота» (прозаический перевод Н.П. Огарева). Этой поведенческой стратегии поэт противопоставлял свое искреннее «голубиное» общение с русскими друзьями, воспроизводя контрастные образы Евангелия [16, с. 75].

Последующие события показали, что валленродизм, воспринимаемый как руководство по созданию сети «спящих агентов», стал более чем рабочим сценарием. Сторону повстанцев принимали их соплеменники в статусе как гражданских чиновников, так и военнослужащих. Так, элита Царства Польского, включавшая польских якобинцев, участников восстания Костюшки, польских легионов и наполеоновского похода на Россию, в подавляющем большинстве в 1830 г. перешла на сторону повстанцев. В отличие от жителей Княжества Варшавского, это были уже нарушители присяги осыпавшему их милостями монарху.

Поэтому ставший предметом обсуждения в 1860-е гг. «Польский катехизис» – фактически инструкция по внедрению в государственные структуры подрывных элементов, независимо от того, подлинный это документ или фальсификат, вполне адекватно обобщал существующий порядок вещей [17]. Не кажется неправдоподобным завет катехизиса мстить всем русским, заверяя, что борьба ведется не против них, кровных братьев, а с правительством. Польские русофобы пытались использовать в своих целях протестный потенциал русского крестьянства и на этой почве находили взаимопонимание с русскими революционерами. Не противоречит умонастроениям русофобов и тезис катехизиса о глубокой религиозной розни, освобождающей от соблюдения моральных норм.

Русофобский активизм не останавливался и перед политическим террором, который был апробирован поляками еще до Народной воли. Целая вакханалия терроризма наблюдалась в период революции 1905–1907 гг. Тогда же в противостояние с имперскими властями была вовлечена молодежь, бойкотировавшая образовательные учреждения, в том числе университет, который тогда едва не переместили из Варшавы в глубь России.

Долгое время большим обаянием обладал польский лозунг 1831 г. «За нашу и вашу свободу». Устроенная в восставшей Варшаве радикалами панихида по казненным декабристам воспринималась как символический акт, заложивший фундамент революционного сотрудничества. Судьба декабристов занимает центральное место в цитированном нами стихотворении Мицкевича, что давало основание полагать, что поэт взывал именно к ним. Однако в действительности красивый лозунг предполагал весьма асимметричный сценарий исторического развития: сокрушительный удар по российской государственности и реставрацию Речи Посполитой как многонациональной империи. Позднейшие федералистские допущения польской политической мысли носили преимущественно ситуативный характер и в значительной степени отличались непредрешенчеством. Вполне конкретными же решениями явилось насильственное включение в состав возрожденного польского государства Западной Украины (как поставстрийской, так и советской), Западной Белоруссии и Центральной Литвы.

Следует напомнить, что многие русские радикалы – от декабристов до народников, – борясь с самодержавием, не во всем разделяли польскую точку зрения. Даже сильно «поляковавший» А.И. Герцен, восхищаясь героической готовностью браться за оружие и тесно сотрудничая с польской эмиграцией, далеко не во всем с нею соглашался. В частности, он не поддерживал безоговорочно возвращения к границе 1772 г. [18, s. 65–82]. Будучи жестким критиком российских порядков, Герцен восставал против ложных представлений о своей родине, получивших распространение на Западе. В начале 1850-х гг. для него оказались неприемлемыми русофобские высказывания французского историка Ж. Мишле, который солидаризировался с оценками русского народа, данными Кюстином и Мицкевичем. Крайняя форма русофобии сочеталась у Мишле с полонофильством.

Польское сопротивление российским властям в XIX в. практически утратило освободительное целеполагание ввиду полной иллюзорности успеха. В действительности им решались две другие более достижимые задачи: поддержание патриотического возбуждения соотечественников и сочувствия польскому делу со стороны Запада. Общим знаменателем выступала эскалация русофобии.

Для понимания механизмов генезиса, воспроизводства и трансляции русофобии следует обратиться к ядерному контингенту ее носителей. Не подлежит сомнению, что длительное время он был представлен преимущественно выходцами из шляхетского сословия. Подобная социальная база польской русофобии придавала ей специфический колорит. Упорное стремление вернуться к границам 1772 г. отражало амбиции по восстановлению не только, по сути, геополитических реалий второй половины XVII в., но и дорогих шляхте архаических порядков. Русофобию подпитывала, таким образом, сословно окрашенная тоска по ушедшим временам, которую усиливал небезосновательный страх перед дальнейшей социальной деградацией. Шляхта отчаянно цеплялась за сословную исключительность и солидарность: отождествление привилегированного сословия с нацией, иллюзорное панибратство магнатов и убогих обладателей гербов. Прогрессирующая маргинализация значительной части шляхты, молодежи в особенности, побуждала ее к иррациональному поведению.

Эксплуатация чувства национальной солидарности с использованием патриотической риторики позволяла вовлекать в политические авантюры консервативные элементы польского общества, противников конспиративной и повстанческой активности. Хотя многие становились заложниками императивов национального максимализма и втягивались в роковую для себя воронку конфронтации, далеко не все представители шляхты проявляли готовность к сопротивлению, адаптировавшись к жизни в новой империи.

Мерилом успешности национального движения считалась возможность апеллировать к символическому капиталу исторических фамилий – представителей старой аристократии, интересы которой охватывали всю бывшую территорию Речи Посполитой. Приобщение к ее клиентеле служило альтернативой государственной службе. Не случайно крупнейшей фигурой в польской политике до самой смерти оставался осколок политических раскладов конца XVIII в. князь А. Чарторыский, перешедший с российской службы в стан непримиримых противников России.

Значительной национально-политической активностью отличалась часть тесно связанного со шляхтой католического духовенства. Русско-польский конфликт уже в средневековье обрел истолкование в религиозной плоскости. Религиозная санкция в борьбе против России дополнительно подпитывала экзальтацию сопротивления. Наряду с ксендзами, в которых виделись продолжатели иезуитов, русские современники определенно считали носителями бациллы русофобии шляхтянок, влиявших в пагубном духе на мужчин и детей. С конца XVIII в. каждое без исключения поколение поляков приняло участие в противостоянии России, в том числе с оружием в руках. Межпоколенческий транзит русофобии с культивируемой ею экзистенциальной ненавистью, враждебностью и непримиримостью представляется важнейшим элементом воспроизводства этого токсичного конструкта.

Непросто обстояло дело с распространением русофобии за пределами сословия. Советская историография уделяла повышенное внимание социальной базе национально-освободительного движения и связанной с нею социальной программой. Несмотря на вывод о демократизации слоя национальных активистов и радикализации их программных установок, прежде всего по крестьянскому вопросу, было очевидно, что происходило это преимущественно за счет мобилизации маргинализированных слоев шляхты, а обещания реформ вызывались неудачами выступлений и оживлением правительственной аграрной политики. До последней четверти XIX в. национальное движение сохраняло ярко выраженную шляхетскую окраску как в части своего боевого сегмента, так и с точки зрения круга сочувствующих.

В количественном отношении его ресурс оставался весьма солидным: в наследство от Речи Посполитой достались крайне многочисленное привилегированное сословие и далеко зашедший процесс его социального расслоения. Нарастание указанного процесса после утраты государственности привело к абсолютному преобладанию неимущей шляхты-голоты и тех слоев, которые максимально приблизились к крестьянскому образу жизни (застенковая шляхта), сохраняя при этом элементы традиционного сословного, национального и исторического сознания. Исключительно болезненно воспринимался предпринятый властями разбор шляхты, направленный на сокращение числа обладателей дворянского статуса.

Шляхтичи пополняли как низовые этажи социальной иерархии, так и различные группы интеллигенции, что способствовало распространению присущих им воззрений. Однако в целом в первые две трети XIX столетия, на которые пришлись наиболее крупные антироссийские выступления, шляхта оказалась неспособной повести за собой социальные низы. На самом продолжительном шляхетском этапе национального движения простолюдины включались в него эпизодически, реализуя свой индивидуальный выбор или под угрозой насилия со стороны национальных активистов. Из горожан наибольшую податливость обнаружили варшавяне, неизменно попадавшие в эпицентр событий. Ряд прецедентов, связанных с нешляхетскими участниками движения – крестьянами, мещанами, евреями, обратился в символический капитал и зафиксировался коллективной памятью. Перешедший в историографию образ борющейся – постоянно и чуть ли не поголовно – Польши отражает более духоподъемный идеал, чем исторические реалии.

После разделов Речи Посполитой liberum veto сменилось liberum conspiro, то есть вольницей безответственной заговорщической деятельности, в орбиту которой вовлекались помимо своей воли вполне здравомыслящие элементы, не способные противиться дисциплинирующим импульсам национальной солидарности, «общественному мнению» в понимании того времени.

Термин liberum conspiro был впервые использован в начале 1867 г. краковским консервативным идеологом Ю. Шуйским, исповедовавшим интегральную русофобию [19, s. 4, 10, 13–15; 20]. Следовательно, отказ от повстанчества вовсе не гарантировал неприятия русофобии.

Хотя повстанческую стратегию осуждали как краковские консерваторы, так и либеральные варшавские позитивисты, она по-прежнему имела сторонников в эмиграции, которая значительно пополнилась проигравшими в восстании 1863–1864 гг. В период угасания своего влияния на международную обстановку и ситуацию на польских землях эмигранты успели внесли вклад в зарождение новых протестных движений – рабочее, крестьянское (людовское), националистическое.

В последние десятилетия XIX в. во всех частях разделенной Польши происходило становление новых движений, в которые впервые на системной основе вовлекались простолюдины. Формирование рабочих, социалистических по своей идеологии, и крестьянских партий сопровождалось хождением представителей образованного общества в народ. Часть партий носила общепольский характер, объединяя в своих рядах подданных нескольких государств и, соответственно, питаясь настроениями в них. В программных установках этих партий в том или ином виде присутствовала национальная составляющая. Партийное строительство делалось важным каналом идейно-политического воздействия на массовую аудиторию.

Сформировалось и собственно националистическое течение (интегральный национализм), которое несколько позднее стало ассоциироваться с национальными демократами. В программных установках лидера и теоретика эндеции Р. Дмовского русофобии ведущего места не отводилось. Отнюдь не являясь русофилом, он стремился рационально ранжировать угрозы и считал, что наиболее серьезные вызовы исходят от евреев и немцев. Его страшило слабое представительство поляков в третьем сословии – буржуазных слоях, играющих системообразующую роль в модернизирующемся социуме. Ассимиляционный потенциал немцев объяснялся их большей «культурностью» по сравнению с русскими. Обрусительное давление предполагалось купировать автономными правами польских земель в составе Российской империи и международным неославистским проектом, устранявшим рознь славян на конфессиональной почве. Сближение с умеренными русскими политическими силами во имя достижения уступок не опиралось даже на консенсус в рядах эндеции и создало большие политические проблемы Дмовскому, который сложил мандат III Государственной думы в 1909 г. и не смог в 1912 г. войти в состав следующего созыва. Однако фактом остается то, что интегральный польский национализм новой формации не сопрягался с интегральной русофобией.

Хотя популярность неославизма достаточно быстро сошла на нет, славянская солидарность оказалась вновь востребованной в условиях Первой мировой войны. Происходило и российско-британское сближение, на несколько лет приглушившее британскую русофобию. Благодаря своим российским связям Дмовский смог обзавестись контактами в антантовских кругах, что в дальнейшем позволило ему войти в число отцов-основателей независимой Польши.

На территории Российской империи легальная деятельность партий до 1905 г. была исключена. Питательная почва для распространения русофобии увеличивалась в связи с обрусительными мерами правительства после разгрома восстания, направленными на ограничение использования польского языка и притеснения католического костела, что затрагивало основы традиционной народной культурой. Стремясь привлечь наделенное землей крестьянство на свою сторону и одновременно ужесточив курс в отношении шляхты, имперские власти не сумели остановиться на той грани, пересечение которой делало интеграционные меры контрпродуктивными.

Однако в правящих кругах крепло убеждение, что исключительно силовыми методами поддерживать единство империи нельзя. Противодействие антироссийской агитации осуществлялось как на государственном, так и общественном уровнях. На западных языках публиковались контрпропагандистские полемические сочинения, призванные воздействовать на общественное мнение за рубежом. Негативно подаваемые польские персонажи стали атрибутом антинигилистической художественной литературы, указывая на польские корни разрушительных начал [21, с. 143–167]. Проведение аграрных реформ вызвало споры об отношении русского и польского образованного общества к крестьянству. Даже доброжелательно расположенные к полякам отмечали дефицит народолюбия в шляхетских кругах, в чем виделось базовое отличие от русской общественной мысли с ее стремлением сблизиться с народом.

Русское славянофильство после 1863 г. отлучило польскую шляхту от славянства. Поляков стали относить к инородцам, тогда как раньше «род» мыслился именно славянским. Если Духиньский делал русских изгоями по причине их неевропейской природы, то в России поляков считали чужими в славянском мире из-за подверженности западному влиянию. Это, правда, относилось главным образом к шляхте, народ же продолжал восприниматься «своим», что позволяло апеллировать к его славянской, родственной русской, душе.

Долгий XIX век – время ускорения модернизационных процессов, когда закладывался фундамент современного социума, в том числе происходила консолидация наций. Перенос русско-польского противостояния на почву модернизации еще более усложнил его. Польские национальные активисты представляли российское господство тормозом модернизации, тогда как противоположная сторона изображала шляхетских повстанцев вопиющим анахронизмом. В шляхтиче-рыцаре и его упорном сопротивлении виделась средневековая архаика, стремление возродить анархию и запредельные сословные привилегии. «Паны» объявлялись врагами всякого прогресса. «Гонор» (честь по-польски) утратил в русском словоупотреблении свою исходную этимологию, став обозначением таких отрицательных качеств, как спесь и бахвальство.

Что же касается государственной самостоятельности как драйвера развития, то между двумя мировыми войнами независимая Польша продемонстрировала не столько раскрытие своего нереализованного ранее потенциала, сколько периферийную отсталость. Практиковала она и далеко не лучшие образцы имперской политики в национальном вопросе, опровергая тем самым миф о своей сакральной освободительной миссии.

Если в России польская русофобия обретала выраженный антигосударственный характер, то в империи Габсбургов (Австро-Венгрии) и Пруссии (Германской империи) она подпитывалась как внутренней, так и внешней политикой, имевшей антироссийскую составляющую. Габсбурги опасались русофильских настроений своих славянских, особенно восточнославянских, подданных, делая ставку на лояльный династии австрославизм. Кроме того, у большинства поляков, живших в Австро-Венгрии и Германии, опыт непосредственного соприкосновения с русскими был минимален.

Таким образом, укорененная в старопольской традиции русофобия после разделов Речи Посполитой развивалась в различных контекстах трех держав. По аналогии с тройственной лояльностью (trójlojalizm) можно говорить о тройственной русофобии.

Долгое время Петербург, Берлин и Вена ограничивались ослаблением друг друга, откладывая противоречия перед лицом опасного для всех подъема польского национального движения. Однако по мере вхождения великих держав в военно-политические блоки ситуация стала развиваться в направлении столкновения, имеющего целью нанесение противнику критического ущерба. В центральных державах складывались весьма благоприятные условия для эскалации русофобии. Большое число их польских подданных сражались с Россией в период Первой мировой войны. В Российской империи наблюдался зеркальный рост имевших глубокие корни антинемецких (антигерманских и антиавстрийских) настроений.

Обострение международной обстановки, сулившее перекраивание политической карты, было использовано Ю. Пилсудским, который, опираясь на социалистическое движение, восстановил преемственность со шляхетским повстанчеством, в том числе с практикой политического террора, созданием легионов и ориентацией на врагов России. Распаду России и, соответственно, лишению ее статуса великой державы способствовал так называемый прометеизм. Это претенциозное самоназвание отсылало как к благородной заботе мифологического титана о невежественном человечестве, так и к его мученичеству. Задолго до начала ХХ в. получили широкое распространение изображения аллегории Польши, терзаемой двуглавым орлом. Таким образом, приняв эстафету у экзальтированного мистического мессианства, прометеизм инициировал не менее широко задуманную антироссийскую деятельность.

Вопреки тревожным ожиданиям в России, война не вызвала очередного восстания поляков, несмотря на вступление на территорию Царства Польского формирований Пилсудского. В системе координат большей части населения этой окраины Российской империи защитниками являлись русские, а от немцев исходила угроза. Оккупировавшие Царство Польское центральные державы принялись создавать полностью зависимое от них государственное образование с очевидным антироссийским предназначением.

Недостаточно исследованной проблемой остается взаимодействие польской и западноевропейской русофобии, которые можно представить как своего рода сообщающиеся сосуды. В своей статье Н.П. Таньшина наибольшее внимание уделяет Франции 30-х гг. XIX в. [22]. Ввиду отсутствия собственного государства поляки настойчиво добивались превращения обладавших международной субъектностью игроков в антироссийский таран. Важнейшим инструментом служило подогревание алармистской истерии по поводу «русской угрозы». Преследуя свои во многом, впрочем, совпадавшие цели, польские национальные активисты и западные элиты взаимно поощряли друг друга к русофобии.

Национальные изводы русофобии имели как общие корни, так и специфические черты генезиса. Турки и шведы, подобно полякам, многократно терпели поражения от России. Русская армия вступала в Берлин и Париж. Когда Наполеон готовился к вторжению в Россию, развертывалась Большая игра, вызванная российско-британскими противоречиями в протяженном поясе от Балкан до Индии, которые не устранила спасительная для Британии победа русского оружия в 1812–1814 гг. [23]. Если на западной границе России столкнулись российский, французский и польский имперские проекты, то на южных ее рубежах на протяжении почти целого столетия продолжалось противостояние российского и британского имперского проектов. Лондон развернул русофобскую кампанию и сделал ставку на ослабление противника посредством давления на регионы, недостаточно интегрированные в государственное и культурное пространство либо важные для России за ее пределами. Вопрос об английской русофобии второй четверти XIX в. поставил Н.А. Ерофеев в своей книге, заложившей традицию отечественной исторической имагологии [24, с. 271–279].

Еще более затяжным было противостояние российского и османского имперского проектов. Интересно, что еще на этапе становления польской русофобии антитурецкая риторика, использовавшаяся по всей Европе, оказалась весьма востребованной для конструирования негативного образа русских. В XIX в. известны случаи принятия поляками ислама, что позволяло им на турецкой службе способствовать реализации антироссийских планов [25, с. 91–102]. Активность польской эмиграции в Османской империи продолжилась и после восстания 1863–1864 гг., сначала под руководством Франции, а после ее поражения в войне с Пруссией – Великобритании [26, с. 186–220]. Туркофилы были и среди известных западноевропейских русофобов, ярким примером чего является англичанин Д. Уркварт, решительной поддержкой Османской империи создававший проблемы для собственного правительства и сотрудничавший с польской эмиграцией в своей антироссийской деятельности.

Два обострения Восточного вопроса в 1850-е и 1870-е гг., когда России на поле боя и дипломатическом поприще пришлось иметь дело не только с Османской империей, но и с западноевропейскими государствами, стали временем всплеска русофобии. Чтобы поддержать антироссийскую консолидацию великих держав во время Крымской войны, не допустив сближения Берлина и Вены с Петербургом, кормчие польской эмиграции отказались использовать благоприятный момент для очередного восстания.

Следует отметить, что в конфликтах, связанных с Восточным вопросом, поляки воевали с обеих сторон, причем большинство в составе армии России. Отличились они, от Я. Виткевича до Б. Громбчевского, и в укреплении российских позиций в Центральной Азии и на Среднем Востоке.

Неудачи польских выступлений объяснялись отчасти асинхронностью антироссийской активности на европейском востоке и западе. Западные покровители, собственно, ограничивались парламентской шумихой и дипломатическими демаршами, а также спонсированием эмиграции, которая вовлекалась в деятельность разведок враждебных России стран. Польским русофобам приходилось приспосабливаться к международной конъюнктуре, заметно для них в целом ухудшавшейся. После 1864 г. национальное движение было уже не в состоянии устраивать масштабные акции, вызывающие сочувственный отклик на Западе. После падения в начале 1870-х гг. империи Наполеона III, который активно разыгрывал польскую карту в духе отстаиваемого им «принципа национальности», в Европе наблюдается затяжной спад интереса к Польше. Ситуацию усугубило складывание Антанты, связавшей Россию союзническими отношениями с Францией и Британией. Петербург все успешнее отстаивал внутриполитический статус польского вопроса, последовательно противодействуя вмешательству в него внешних игроков и апеллируя как к историческому праву, так и праву завоевания. Показавшие свою эффективность механизмы непрерывного подогрева русофобских настроений в прежнем виде уже не работали.

В этих условиях полякам выбирать союзников из числа противников России уже не приходилось. Неразборчивость в ориентациях, обнаружившаяся в сближении с Османской империей и центральными державами, а также в прометеизме, достигла пика в попытке в 1904 г. заинтересовать польским содействием Японию (токийский меморандум Пилсудского) [27].

Еще один комплекс проблем связан с сосуществованием различных фобий и филий. Во-первых, русофобия не являлась единственной этноксенофобией, укорененной в польском коллективном сознании. И речь идет не только о страхе перед германским миром. При всей сложности восприятия поляками евреев и украинцев в нем доминировали юдофобия (антисемитизм) и украинофобия. Если достижение гармонии в отношениях с этими народами допускалась, она связывалась преимущественно с их максимально глубокой полонизацией. Польско-еврейские и польско-украинские отношения развивались в Российской империи в поле русско-польского противостояния.

Во-вторых, польская русофобия сосуществовала с полонофобией в русской среде. Отличаясь реактивностью, фобии, несомненно, подпитывали друг друга. Однако при решении вопроса о причинно-следственных связях, необходимо принимать во внимание, что обоим крупнейшим антироссийским восстаниям XIX в. предшествовала не эскалация полонофобии, а, напротив, волны русского полонофильства – как правительственного, так и в настроениях образованного общества. Рост полонофобии фиксировался после начала восстаний. Подобно польской русофобии русская полонофобия кодифицировалась и тиражировалась, о чем свидетельствуют печатные «наставления» [28, c. 255–260]. Повторяемость сценария польской неблагодарности формировала негативное восприятие поляков, которое делало их всех причастными к антироссийской интриге. Вспышки русофобии блокировали проявления готовности имперского правительства к компромиссам.

В-третьих, имевшее глубокие исторические корни русское полонофильство не ограничивалось сферой прагматического сотрудничества антиправительственных сил и не было уникальным явлением. Большая игра и эталонная британская русофобия не устранили русской англомании, как не покончили с галломанией острейшие конфликты России с обеими империями Бонапартов.

В-четвертых, польская русофобия противостояла западному и польскому русофильству. Ошибочно считать русофобские настроения безраздельно господствовавшими в западноевропейских и польских обществах. Когда французский маркиз А. де Кюстин ехал в 1839 г. в Россию, он находился под влиянием позитивного ее образа, усвоенного на родине. В превращении освободительницы Европы от ига Наполеона в ее жандарма и тюрьму народов весомый вклад внесли непримиримые поляки.

Публичная демонстрация расположения к России в польском обществе была чревата разрывом коммуникативных связей с соотечественниками. О распространенности и влиятельности русофобии можно судить по ее проявлениям в повседневной жизни, где она обнаруживала способность функционировать как мягкая сила. Нередко поляки сводили контакты с русскими к сугубо официальному общению с представителями власти, не допуская чужаков в свой приватный круг. Сложилась своеобразная поведенческая практика, предписывавшая считать русских отсутствующими (nieobecnymi), то есть всячески их игнорировать.

Отношение к русским как отсутствующим вполне укладывалось в общее русло органической работы, которая создавала для более умеренных польских патриотов комфортную альтернативу заговорщически-повстанческой деятельности. Органическая работа предполагала максимально дистанцированную от властей патриотически окрашенную экономическую и культурную деятельность. Однако влияние радикалов на общественное мнение продолжалось: легальными формами активности не всегда удавалось ограничиться, поскольку могла возникнуть необходимость ухода в нелегальную сферу для содействия тем, кто боролся за национальные цели противоправными способами.

Особое направление бытовой русофобии было связано с заключением русско-польских брачных союзов, правовым обременением которых являлась обязательность воспитания детей в православной вере. Девушек-полек родители наставляли, что связь невозможна с тремя категориями мужчин: женатыми, ксендзами и, «естественно», москалями [29, s. 105]. Католическое духовенство могло дискриминировать тех мирян своей паствы, кто создал семью с исповедующим православие. С демаршем ксендза столкнулись родители А.И. Деникина – сына польки и служившего в Царстве Польском русского офицера.

Нарушение обычая стигматизации русских приводило к национальному остракизму в местах концентрации поляков: не только на этнически польских землях, но и в западных губерниях, а также регионах ссылки, где они являлись меньшинством. При этом белорусские, литовские и украинские земли стали главной ареной борьбы властей с «полонизмом», вызывавшей крайне болезненные ответные реакции адресатов правоприменительных мер. В несколько ином, менее подверженном националистическому диктату, режиме протекала жизнь диаспор-полоний в городах Европейской России. Таким образом, польская русофобия имела обширную географию, которая обусловила ее вариативность. Это была русофобия разделенного и отчасти дисперсно проживающего народа.

Итак, культивирование польской русофобии относится к процессам большой длительности, участвующим в создании культурных кодов. Русофобия существенно повлияла на утверждение как западноцентричной идентичности поляков, так и выраженного восточного вектора их коллективной памяти. Эта разнонаправленность балансировалась представлениями о защите Польшей европейской цивилизации: расширяясь на восток, она выступает полномочной представительницей Запада, защита от «русской угрозы» достигается давлением на Россию. Не ограничиваясь созданием имиджа боевого авангарда цивилизованной Европы и одновременно невинно потерпевшего, поляки позиционировали себя носителями глубоких экспертных знаний о восточном соседе.

Интегральная русофобия носила системный, фундаменталистский характер, направляясь не только против власти, режима, государства. Природа российской власти выводилась из особенностей русского народа: деспотия опирается на рабскую психологию. В такой оптике народ представлялся не столько жертвой, сколько соучастником режима и не вызывал сочувствия. С другой стороны, польская консервативная мысль инкриминировала деструктивный нигилизм социальной инженерии имперских властей и решительно отмежевывалась от него, заявляя о приверженности поляков традиционным ценностям.

Говоря о природе польской русофобии, следует признать, что в ее основе лежали не столько культурное взаимонепонимание (cultural misunderstanding) и экзистенциальная цивилизационная конфронтационность, сколько вполне реальные противоречия, связанные с соперничеством. В этом смысле она вполне рациональна и прагматична. Для достижения национальных целей годились любые союзники, в которых прежде всего виделись доноры «польского дела». Впрочем, и зарубежные партнеры вполне прагматично рассматривали возможности, предоставляемые поляками.

Несмотря на отсутствие государственного суверенитета, Польша все же располагала определенными очагами государственности, которые генерировали русофобию: агрессивную в Княжестве Варшавском, латентную в конституционном Царстве Польском, терпимую или поощряемую в автономной Галиции. К этому следует добавить трансляцию русофобии повстанческими структурами и в рамках квазигосударственной активности польской эмиграции.

Польская русофобия не была единственным проявлением этой формы враждебности к России. Однако соответствующие усилия поляков выходили далеко за рамки двусторонних отношений, внося уникальный вклад в интернационализацию русофобии как за рубежом, так и внутри Российской империи.

Версия русофобии для внутреннего потребления служила разжиганию ненависти, мотивирующей к радикальным действиям и поднимающей ассимиляционный порог. Экспортная ее версия была призвана представить зарубежной аудитории польский символический капитал борьбы с Россией. Обе версии, находя немало потребителей, пользовались значительным, хотя и переменчивым, спросом.

Есть основания говорить о большом количестве разновидностей, форм и оттенков польской русофобии, которые тесно переплетались. Она могла быть активной и пассивной, иррациональной и рациональной, стихийной и управляемой, оборонительной и наступательной.

До прихода к власти большевиков русофобия не стала неотъемлемой характеристикой польского национального сознания, хотя ее бацилла уже делала свою работу в крестьянской и рабочей среде. После Первой мировой войны она получила государственного носителя и новую подпитку, которые давал ей большевистский режим. Польская русофобия долгого XIX века оказала влияние на польский антисоветизм короткого ХХ века (именно поляки стали пионерами советологии), однако несомненная преемственность между ними, обнаруживаемая на уровне как риторики, так и целеполагания, не означает тождественности явлений.

Традиция инструментализации русофобии для осуществления внутри- и внешнеполитических целей Польши оказалась весьма живучей. До сих пор польские элиты щедро приправляют ею подачу своей истории в духе свершений народа-борца и мученика. В стране сложился русофобский консенсус ведущих политических сил, которого нет больше нигде, даже в центральноевропейской Вишеградской четверке. Русофобия продолжает задавать ложные ориентиры в понимании национальных интересов, собственного потенциала и направлений мирового развития, что в совокупности в очередной раз толкает Польшу к виктимным рискам.

Список литературы

1. Миф Европы в литературе и культуре Польши и России / ред. М.В. Лескинен, В.А. Хорев. – Москва: Индрик, 2004.

2. Меттан, Г. Запад – Россия: Тысячелетняя война. История русофобии от Карла Великого до украинского кризиса. – Москва: АСТ, 2024.

3. Гришин, Я.Я. Синдром русофобии. Россия и Польша: история взаимоотношений. – Казань: Тан-Заря, 1995.

4. Неменский, О. Русофобия как идеология // Вопросы национализма. –2013. – № 1 (13).

5. Leinwand, A.J. Rosja w propagandzie polskich powstań narodowych 1768–1864. Wybrane zagadnienia // Studia z dziejów Rosji i Europy Środkowo-Wschodniej. – 2013. – T. XLVIII.

6. Czubaty, J. Zasada «dwóch sumień». Normy postępowania i granice kompromisu politycznego Polaków w sytuacjach wyboru (1795–1815). – Warszawa: Neriton, 2005.

7. Козлов, В.П. Тайны фальсификации. Анализ подделок исторических источников XVIII–XIX веков. – Москва: Аспект Пресс, 1996.

8. «Исполнено по высочайшему повелению...» Рапорт, поданный Наполеону начальником его контрразведки, польским генералом Михалом Сокольницким, с рекомендациями «о способах избавления Европы от влияния России…». – Минск, 2003.

9. Hahn, H.H. Dyplomacja bez listów uwierzytelniających: Polityka zagraniczna Adama Jerzego Czartoryskiego, 1830–1840. – Warszawa: Państwowe wydawnictwo naukowe,1987.

10. Nowak, A. Między carem a rewolucją. Studium politycznej wyobraźni i postaw Wielkiej Emigracji wobec Rosji, 1831–1849. – Warszawa: Instytut Historii PAN, 1994.

11. Фалькович, С.М. Польская политическая эмиграция в общественно-политической жизни Европы 30–60-х годов XIX века / отв. ред. Б.В. Носов. – Москва; Санкт-Петербург: Нестор-История, 2017.

12. Borejsza, J.W. Emigracja polska po powstaniu styczniowym. – Warszawa: Państwowe wydawnictwo naukowe,1966.

13. Katalog wzajemnych uprzedzeń Polaków i Rosjan: Rosja i Rosjanie w polskiej myśli historycznej XIX i XX wieku / red. A. de Lazari. – Warszawa: Polski instytut spraw międzynarodowych, 2006.

14. Валицкий, А. В кругу консервативной утопии. Структура и метаморфозы русского славянофильства. – Москва: Новое литературное обозрение, 2019.

15. Grabski, A.F. Na manowcach myśli historycznej. Historiozofia Franciszka H. Duchińskiego. // Perspektywy przeszłości. Studia i szkice historiograficzne. – Lublin: Wydawnictwo Lubelskie, 1983.

16. Белов, И. Дорогие враги. О стихотворении Адама Мицкевича «Друзьям-москалям» и его русских переводах. – Санкт-Петербург, 2024.

17. Хотеев, А.C. Полемика по поводу Польского катехизиса на страницах «Русской старины» // URL: https://naukaverakuljtura.com/полемика-по-поводу-польского-катехиз/ (дата обращения: 26.10.2025).

18. Gorizontow, L. Aleksander Hercen jako historyk współczesności: wątki polskie // Myślą i słowem. Polsko-rosyjski dyskurs ideowy XIX wieku. – Warszawa: Centrum polsko-rosyjskiego dialogu i porozumienia, 2014.

19. Szujski, J. Kilka prawd z dziejów naszych ku rozważeniu w chwili obecnej. Kraków, 1867.

20. Кретов, В.А. Борьба краковских консерваторов с традицией польских восстаний (1860–1870-е гг.) // Столыпинский вестник. – 2022. – № 4.

21. Горизонтов, Л.Е. Поляки и нигилизм в России: Споры о национальной природе «разрушительных сил» // Автопортрет славянина. – Москва: Индрик, 1999.

22. Таньшина, Н.П. Польский вопрос как инструмент идеологической борьбы Запада против России // Наука. Общество. Оборона. – 2022. – № 4.

23. Ливен, Д. Российская империя и ее враги с XVI века до наших дней. – Москва: Европа, 2007.

24. Ерофеев, Н.А. Туманный Альбион. Англия и англичане глазами русских, 1825–1853 гг. – Москва: Наука, 1982.

25. Климова, В.В. Как османские казаки защищали польские интересы в Крымской войне, и как об этом писали в XIX в. // Смысл истории. – 2022. – № 4.

26. Жуков, К.А. Поляки в Османской империи и Россия (60–70-е гг. XIX в.) // Проблемы национальной стратегии. – 2015. – № 6.

27. Кривуть, В.И. Токийский меморандум Ю. Пилсудского как программный документ польского прометеизма // Вестник Вологодского государственного университета. Серия: исторические и филологические науки. – 2025. – № 2.

28. Горизонтов, Л.Е. Парадоксы имперской политики: Поляки в России и русские в Польше (XIX – начало XX в.) / отв. ред. И.И. Свирида. – Москва: Индрик, 1999.

29. Kieniewicz, S. Jak być Polakiem pod zaborami. (Tezy podstawowe) // Oblicza polskości. – Warszawa, 1990.