ПОЛЬСКАЯ ЭМИГРАЦИЯ 1830-1870-Х ГГ. В ДОНЕСЕНИЯХ РОССИЙСКОЙ ЗАГРАНИЧНОЙ АГЕНТУРЫ

Казалось бы, чувствительное и судьбоносное для польского общества поражение Январского восстания 1863–1864 гг. должно было прекратить все поползновения к скорейшей организации новых возмущений. Однако фиаско открытой повстанческой борьбы в 1863–1864 гг. вовсе не означало, что исчезли условия для существования политической польской эмиграции. Вторая империя Наполеона III – ее главная покровительница, пока еще пользующаяся славой сильнейшей военной державы на европейском континенте [5, с. 79–93] – продолжала существовать вплоть до сентября 1870 г. Триумф Пруссии во франко-германской войне 1870–1871 гг. и ее превращение в могущественную и крайне антипольскую Германскую империю еще никому не был очевиден.

Даже в количественном отношении новая эмиграция не сильно уступала «классической» «Великой эмиграции» 1831–1862 гг. – общая ее численность составляла 8 тыс. человек (против 10 тыс. у старой эмиграции). Из них в период 1865–1870 гг. во Франции жило 3,4 тыс. эмигрантов, в Швейцарии – 600, Италии – 300, германских государствах – 300, в Бельгии – 200, в Великобритании – 200, на неевропейских континентах – 1500, в Турции и Румынии – 1500 [14, s. 41]. Важно отметить, что в это число включается только политическая эмиграция, а не более многочисленная экономическая (т.е. рабочая).

Главное отличие новой эмиграции от старой заключалось не в количественном и даже не в качественном составе. Многие «старые» эмигранты, развивавшие свою деятельность за границей до Январского восстания (Вл. Чарторыйский, Л. Мерославский, А. Жабицкий, Л. Оборский и мн. др.), продолжали функционировать и в 1860–1870-х гг.

Тем не менее, новая волна политической эмиграции существовала в принципиально иных исторических условиях. Если «Великая эмиграция» в 1830–1840-х гг. была единственной свободной трибуной для политической активности польского национального движения, то к 1860-м гг. она потеряла эту монополию – с 1867 г. в Австро-Венгрии польской Галиции было предоставлено широкое право автономии, которой в первую очередь воспользовались поляки. Наконец, в самом польском обществе в этот период, в отличие от 1830–1840-х гг., все больше ширилось представление о том, что возрождение польской государственности – дело далекого будущего, и что в ближайшей перспективе нужно бороться за расширение политических прав поляков в рамках государств, разделивших Речь Посполитую, а не готовить очередное вооруженное восстание [14, s. 420].

Интересно утверждение известного польского историка Ежи Борейши о том, что с завершением в Европе «буржуазно-демократических» и «национально-освободительных революций», в результате которых образовались объединенная Германия и Италия, дуалистическая Австро-Венгрия, республиканская Франция, польские эмигранты потеряли важнейших союзников на Западе – буржуазию. Французские и немецкие буржуа обрели все необходимые им политические права, и польские выходцы, бывшие их союзниками в борьбе за политическую эмансипацию, потеряли свое значение. Е. Борейша заключал, что польские эмигранты, «романтики свободы», оказались «запоздалыми гостями на капиталистическом Западе» [14, s. 419].

Символическими были и некоторые перемены в политике западных стран в отношении эмиграции. Так, например, когда власти Российской империи переименовали Царство Польское в «Привислинский край», английское правительство упразднило отдельную статью в бюджете, направленную на выплату пособий «для польских беженцев». Расходы на польскую эмиграцию перешли в общую рубрику «подаяния и другие формы поддержки» [14, s. 31]. Тем не менее, в Великобритании [20, s. 43–48] продолжало действовать одно из самых либеральных, наряду со Швейцарией, законодательств в отношении политических эмигрантов. Не случайно именно там будут спасаться многие участники (в том числе и польские) Парижской коммуны.

Переломным моментом в судьбе польской эмиграции в итоге стало поражение Франции в войне 1870–1871 гг. Именно после этого события польские выходцы стали массово возвращаться в родные пределы. Самым популярным направлением была автономная Галиция [14, s. 416–417]. А условным хронологическим рубежом окончательного и бесповоротного затухания всего политического эмиграционного движения в его классической форме стал Берлинский конгресс 1878 г. Именно тогда развеялись надежды польской эмиграции на вступление Англии в русско-турецкую войну 1877–1878 гг. на стороне Османской империи и именно тогда прекратили свое существование большинство политических группировок «романтиков свободы» [14, s. 416].

Однако сразу после Январского восстания 1863–1864 гг. вновь бежавшие на чужбину повстанцы были решительно настроены взять реванш за поражение. Конфигурация сил внутри эмиграции в период 1865–1870 гг. не сильно изменилась по сравнению с периодом до восстания. Главной угрозой ведущий заграничный агент III отделения Юлиан Балашевич, работавший под псевдонимом графа Альберта Потоцкого (подробнее библиографию о нем см. в нашей с Ю.А. Борисенком статье): [6, с. 35–48], по-прежнему считал радикально-демократический лагерь польской эмиграции и одного из его ведущих лидеров – «красного генерала» Людвика Мерославского, в реальности серьезно дискредитировавшего себя в роли незадачливого диктатора прошедшего восстания. В донесении 23 октября 1865 г. Балашевич сделал крайне категоричную оценку деятельности «красного генерала»: «…в течение последних лет виновником потрясений и агитации в Польше был только и исключительно Мерославский». Агент выразил уверенность, что «эта гидра революции до конца жизни будет нарушать спокойствие», осторожно добавив, что в настоящий момент Мерославский уже не мог рассчитывать на успех [4, s. 56]. Противоречивость высказываний агента вполне объяснима. Начальству в III отделении нужно было представить хорошо знакомую и осязаемую фигуру главного «злодея», ответственного за все революционные волнения в Польше и на европейском континенте, а не массу довольно безликих и трудно отличимых друг от друга эмигрантских группировок, которые постоянно распадались, вновь возрождались или же объединялись. Похожим образом составлялись донесения, например, и в 1830-х гг., где речь часто шла не о демократическом или консервативном лагерях, а о «партиях» князя Адама Чарторыйского или революционера и историка Иоахима Лелевеля.

В лондонский период работы Балашевич изобрел новый антидот против романтическо-повстанческой пропаганды – популяризацию идей «органического труда». Суть этой концепции заключалась в том, что обрести независимость Польша сможет только благодаря постепенному накоплению духовных и материальных сил польского народа, а не путем гибельных, с этой точки зрения, повстанческих выступлений. «Органический труд» не исключал самой возможности подготовки восстания, но предполагал его делом далекого будущего, когда нация к нему будет готова. Как указывалось ранее, консервативный лагерь (а вместе с ним и «белые» в Царстве Польском) уже присматривался к этим идеям. Тем не менее, консерваторам пришлось поддержать Январское восстание, чтобы «не потерять лицо» в польском национальном движении. Концепция «органического труда» весьма органично вписывалась и в мировоззрение «Потоцкого», поскольку ему явно была симпатична идея эволюционного развития общества на основе буржуазных реформ и внедрения достижений научно-технического прогресса. С этой целью он размещал анонимные агитационные статьи в польских изданиях умеренного характера (в таких как издававшийся на территории Пруссии Dziennik Poznański), которые бы «успокоили» «разгоряченные умы» эмигрантов [4, s. 53].

Кроме того, для борьбы с Мерославским агент традиционно поддерживал его врагов из бывшего Национального правительства, как демократов из лагеря «красных», так и более умеренных «белых». Так, он завязал активную переписку с одним из бывших председателей этой повстанческой организации и видным представителем «белых» Агатоном Гиллером (1837–1887) [14, s. 69] (подробнее об А. Гиллере см. биографическую монографию о нем: [16]), обосновавшимся в швейцарском Цюрихе , а также присылал последнему статьи для публикации в его газете Ojczyzna [4, s. 53]. Мерославский, по крайней мере, в рассматриваемый период, действительно оказался весьма «живучим» – как следует из декабрьского донесения Балашевича 1866 г., он вступил в союз со своим бывшим противником из лондонской Централизации, Антонием Жабицким, сумевшим завладеть бывшей типографией Польского демократического общества (ПДО). Вместе они реанимировали эту организацию [4, s. 102–103].

Балашевич подробно останавливался и на деятельности ряда других организаций демократического толка. В отчетах 1866–1870 гг. он регулярно сообщал о попытках интеграции демократического лагеря (c включением деятелей из «белых») эмиграции в рамках «Объединения польской эмиграции» (Zjednoczenie emigracji polskiej), группировки, похожей по своим целям и названии на аналогичный проект И. Лелевеля 1837–1846 гг.

«Объединение» представляло собой довольно аморфную коалицию эмигрантских обществ из разных регионов (Франции, Англии, Балкан и т.д.) без четко выраженного лидера и центра на основе принципов манифеста 22 января 1863 г. повстанческого Национального правительства (неделимая и независимая Польша в границах 1772 г., приверженность свободе, равенству и братству и т.п.). Важным внешним стимулом к организации общества стала австро-прусская война в июне-августе 1866 г., вновь породившая среди многих эмигрантов надежду на возможность поднятия польского вопроса на международной арене. Возглавлял его «Представительский комитет» (Komitet Reprezentacyjny), выборный орган на коллегиальной основе (в разное время ведущие позиции в нем занимали повстанческие генералы Я. Домбровский и В. Врублевский, З. Милковский, Ю. Токажевич, С. Ярмунд и др.) [14, s. 92–110]. «Объединение» было самой крупной организацией эмиграции после восстания 1863–1864 гг. На пике в 1867 г. число его членов составляло около 1,5 тыс. человек, в 1868–1870-х гг. – чуть меньше тысячи, в то время как численность других значимых группировок не превышала обычно нескольких сотен человек [14, s. 93].

Балашевич постоянно подчеркивал, что разногласия между партиями внутри эмиграции препятствовали успешной реализации проекта «Объединения». Уже в донесении 5 июня 1866 г. он отметил, что объединение эмиграции, «несмотря на шум в газетах, не удается», поскольку единство разбивают три враждебные партии: демократическая Мерославского, «дипломатическая» В. Чарторыйского и комитета А. Гиллера в Цюрихе (т.е. часть лагеря белых из бывшего Национального правительства). «Деятельность этих партий нам очень на руку, поскольку не допускает объединения» [4, s. 82–83], – заключил самозваный граф.

В отчете 1 мая 1867 г. «Потоцкий» обратил внимание и на появление серьезных разногласий уже внутри самого объединения. Проект организации «Представительского комитета», составленный Я. Домбровским, В. Врублевским и С. Ярмундом, натолкнулся на сильную оппозицию со стороны Б. Свентожецкого и ксендза К. Жулиньского, которые, по мнению Балашевича, предложили проект, «полностью совпадающий с организационными принципами Варшавского центрального комитета [Центрального национального комитета – И. Б.], требующей неограниченной власти над всеми эмигрантами» [4, s. 119].

В целом Балашевич верно отметил главных организаторов раскола внутри объединения – Свентожецкого и Жулиньского и их программу. Действительно, оба стремились объединить эмигрантов всех идеологических течений, а не только демократов (варшавский ЦНК перед восстанием 1863 г. включал в себя как «белых», так и «красных»), создать своего рода национальное правительство для всех поляков за рубежом. Важно только подчеркнуть, что они выступали не столько за беспрекословное подчинение всех эмигрантов единому центру, сколько за идеологическую гибкость и инклюзивность. Так, они противились тому, чтобы кандидаты на вступление в объединение давали присягу на верность демократическим идеалам манифеста Национального правительства от 22 января 1863 г., как этого требовали Врублевский, Домбровский, Ярмунд и др. В итоге Свентожецкий и Жулиньский сумели организовать собственное общество – «Организацию всей польской эмиграции» („Organizacja Ogółu”), которое «оттянуло» из объединения несколько сотен человек [14, s. 94, s. 111–124].

Наблюдения за противоречиями в стане эмиграции приводили Балашевича к выводу о ее неминуемом падении. «Эмиграция с каждым днем все больше распадается, а ненависть, которой она пользуется в Польше, слишком явная чтобы следовало опасаться новых потрясений» [4, s. 73], – так прокомментировал состояние дел агент в донесении от 25 февраля 1866 г. Впрочем, похожие прогнозы выдавала варшавская полиция еще в начале 1830-х г. и III отделение в конце 1850-х гг. При всей, казалось бы, внешней логичности подобных заявлений, подкрепляемых реальными фактами, польская эмиграция продолжала политическую активность и подготовку новых потрясений, в чем в скором времени убедились как Балашевич, так и его начальство.

Среди радикально-демократических группировок заграничная агентура особенное внимание уделяла «Республиканскому польскому центру („Ognisko republikańskie polskie”, сокращенно ОРП) [14, s. 145–156]. Группировка была основана в сентябре 1867 г. противником Мерославского Людвиком Булевским (1824–1883) и повстанческим генералом, бывшим адъютантом Александра II и родственником императора по линии жены Юзефом Гауке-Босаком (1834–1871). Движение создавалось в качестве «польской секции» (Wydział Polski) при международной революционной организации «Всемирный республиканский союз» (фр. Alliance Républicaine Universelle), возглавляемой Дж. Мадзини. В литературе подробно изучена идеология ОРП [26, s. 173–205; 24, s. 173-205; 24, s. 1–21; 14, s. 319–333], однако практически не рассматривались подрывные операции этой организации (об этой организации см. также нашу с Ю.А. Борисенком статью: [6, с. 35–48]).

Первое подробное описание ОРП [4, s. 143] Ю. Балашевич представил в отчете от 8 февраля 1868 г. Согласно этому донесению, на организационном собрании группировки председателем и главой швейцарской секции был выбран Ю. Гауке-Босак, а вице-председателем и руководителем лондонского ответвления общества стал Л. Булевский [4, s. 143]. Определенное беспокойство у руководства III отделения должно было вызвать замечание Балашевича о том, что организационные принципы ОРП напоминали «тайные кружки карбонариев»: «цель оправдывает средства», «убийства коронованных особ и воровство – вот основные догматы их веры». Агент подчеркнул, что Босак и Булевский «открыто пропагандируют цареубийство» и «жаждут убийства императоров Франции, Пруссии [на тот Вильгельм I был еще только королем – И. Б.] и Австрии, чтобы в дальнейшем создать европейскую республику» [4, s. 143].

Балашевич не преувеличивал, сообщая об открытой пропаганде цареубийства двумя революционерами. Булевский в 1867 г. выступил от имени ОРП с «Письмом к Березовскому», в котором оправдывал 20-летнего польского эмигранта-террориста, покушавшегося на жизнь Александра II [11, с. 63–69] и, среди прочего, подчеркнул, что «…каждый поляк, если в каком-либо месте встретит царя – имеет право его убить, поскольку он несет несчастье стране, по земле которой ходит» [24, s. 340]. Гауке-Босак в письме Э. Араго (французскому адвокату А. Березовского) оценил это покушение как «попытку осуществления справедливости от имени польского народа», поскольку «преступления царизма остаются безнаказанными» [19, s. 291].

Кроме того, в указанном выше донесении самозваный граф отметил законспирированный характер общества, указав, что Босак не согласился с требованием Демократического общества (Польского демократического общества (ПДО) – радикальной эмигрантской группировки, в 1866–1870 гг. единолично возглавлялась генералом Л. Мерославским, враждовавшим с Л. Булевским) [29, s. 598-637] раскрыть фамилии членов ОРП и что они «будут держаться в тайне» [4, s. 143]. Принцип тайного членства действительно практиковался ОРП, и на данный момент невозможно установить точное число членов данной группировки. Е. Борейша, основываясь на том, что число подписчиков газеты этого общества („Rzecz Pospolita”) никогда не превышало 100 человек, что Босак после выхода из организации в августе 1869 г. заявил о 29 членах, а также о том, что 5 человек было достаточно для организации локальной ячейки ОРП, заключил, что Булевский мог втянуть в свою орбиту не более 100 человек [14, s. 149]. Балашевич в отчете 23 апреля 1868 г. указал, что в ОРП было около 150 человек, что в полтора раза превышает оценку историка [4, s. 150].

Агент составил довольно точное описание идеологии ОРП. Так, программа этой группировки была похожа на мадзинистскую («создание европейской республики» и т.д.). Под республиканским устройством явно имелось ввиду преобразование Европы в свободную федерацию национальных республик, а не образование унитарного панъевропейского государства, как это можно было бы вывести из формулировки «европейская республика», использованной Балашевичем [14, s. 148].

Особенно интересен факт, что Балашевич очертил довольно специфическую территорию террористической активности ОРП, указав Францию, Австрию и Пруссию, но не Россию. На практике он сообщал только о планах этого общества по устранению Наполеона III, практически не упоминая о том, готовились ли подобные проекты в отношении австрийского, прусского и тем более российского монархов.

Так, в отчете 30 октября 1867 г. «Потоцкий» оповестил начальство о необходимости уведомить французское правительство, что в Лондоне вызревал заговор c целью покушения на жизнь правителя Второй империи. Согласно донесению, в нем должны были принять участие лондонские агенты Мадзини – Оливьери и Кальветти («поддерживают постоянный контакт с Булевским, который часто ездит по их делам в Париж») и собственно Булевский. Балашевич отметил, что французская полиция «безусловно знает о существовании заговора, но не знает, кто в нем участвует» [4, s. 136-137].

В донесении 14 декабря 1867 г. он сообщил о развязке: в конце ноября французская полиция перехватила два письма Булевского из британского г. Шеффилда и «открыла сущность заговора». Однако в связи с нахождением заговорщиков за пределами Франции преследование их в судебном порядке было невозможно [4, s. 139]. В отчете 11 января 1868 г. выяснилось, что «составленный Мадзини план покушения на Наполеона при соучастии Булевского и др.» был отменен. Итальянское правительство, узнав об этом проекте, «использовало все средства, чтобы предотвратить катастрофу», а французская полиция сумела арестовать многих заговорщиков и перехватить их переписку [4, s. 142].

Судя по донесениям агента, Булевский и Мадзини, несмотря на неудачи, упорно не оставляли попыток ликвидировать Наполеона III вплоть до самого падения Второй империи в 1870 г. В донесении 11 марта 1869 г. Балашевич сообщил об аресте французской полицией двух членов ОРП – неких Рудницкого и Сенковского, подозреваемых в подготовке покушения на французского императора [4, s. 170]. По данным самозваного графа на 16 марта 1870 г., против монарха Второй империи был открыт очередной заговор (арестовано 8 эмигрантов). Балашевич связал эти приготовления уже непосредственно с деятельностью французской республиканской оппозиции (союзниками Булевского и Мадзини). Он привел фрагмент речи Ле Мо, агента А. Ледрю-Роллена (одного из известных лидеров левых республиканцев): «Сомнительно, чтобы династия дожила до годовщины, поскольку все готово для выполнения задания» [4, s. 197].

Своеобразную «избирательность» цареубийственных проектов в отношении Наполеона III ОРП можно объяснить немаловажной ролью географического фактора. Намного проще было ликвидировать Наполеона III во Франции, имея базы и легальное присутствие в сопредельных странах (Великобритания, Швейцария), чем посылать законспирированных эмиссаров в Россию или дожидаться, пока Александр II отправится в заграничное путешествие.

Примечательно, что Балашевич ни разу не попытался связать деятельность ОРП и ее предшественников с покушением Березовского на Александра II. При этом расследованию этого инцидента он посвятил немало места в своих донесениях. Еще за два дня до прибытия российского императора в Париж 1 июня 1867 г. агент обеспокоился вопросом обеспечения его безопасности. В донесении 29 мая 1867 г. «Потоцкий» сообщил, что эмиграция, убедившись в верности новостей о приезде Александра II на всемирную выставку в Париже, возобновила агитацию и что «Центральная гмина Лондона» (т.е. лондонское ответвление ПДО во главе с А. Жабицким) решила отправить двух делегатов в Париж, Липиньского и Суходольского. Делегаты должны были выехать 2 или 3 июня. Балашевич предупредил, что активизация эмиграционной агитации могла представлять риски для безопасности монарха: «Поскольку, согласно надежным известиям, агитация парижской эмиграции возрастает, следует предпринять меры предосторожности во время запланированного смотра войск в Булонском лесу [туда направлялись Наполеон III вместе с Александром II и его сыновьями, великими князьями Александром и Владимиром – И. Б.] вообще во время всяческих поездок» [4, s. 123].

Почти в это же время об активизации эмиграции, но уже цюрихской, сообщил другой польский агент III отделения, Адольф Стемпковский. В своем донесении от 31 мая (по новому стилю) главному редактору «Варшавского дневника» Н.И. Павлищеву, который тесно сотрудничал с политическим сыском, агент Стемпковский отметил следующее: «почти все наши главные сановники [подчеркнуто в оригинале – И. Б.], одни уже поехали на выставку, а другие отравляются туда же на днях (и я вместе с ними)» и что «не позднее, чем через две недели, все они вернутся в Цюрих» [1, л. 24]. В начале этого отчета присутствовало замечание: «Выписка из корреспонденции, не подходящей к печати». Сведения о потенциально опасных для государственной безопасности перемещениях эмигрантов явно не подходили для публикации в «Варшавском дневнике» (данное издание знакомило публику Царства Польского с деятельностью польской эмиграции).

Стемпковский не отметил, кто конкретно и с какими целями отправлялся в Париж. Тем не менее, из его сообщения и из вышеприведенного донесения Балашевича явно следует, что часть польских выходцев из Лондона и Цюриха почти одновременно запланировали проведение неких операций в Париже непосредственно во время визита Александра II, причем цюрихские эмигранты изначально предназначали для этого двухнедельный интервал, а лондонские выбрали определенную географическую локацию (Булонский лес).

Уже на следующий день после попытки убийства Александра II в донесении 7 июня «Потоцкий» писал о том, что «его предположения оправдались» и что он даже «определил место, где следовало ожидать несчастья», что покушение на императора не было совершено из личной мести и что «злодей, поднявший руку на Монарха, был всего лишь пружиной общего заговора». Агент обратил внимание на то, что в момент прибытия в Лондон известия о неудачном покушении сразу же было созвано собрание «Центральной лондонской гмины» [4, s. 123].

В отчете 10 июня Балашевич и вовсе указал, что он, узнав о том, что местом покушения будет Булонский лес, тут же сообщил об этом в III отделение А.Ф. Шульцу [4, s. 124]. Там же он отметил резолюцию лондонской гмины по поводу этого события: на собрании в доме А. Жабицкого «было решено выслать еврея Якубовского с целью более точного выяснения вопроса, принимала ли в покушении вся парижская эмиграция или только батиньольская гмина» [4, s. 124].

Новые известия о деле Березовского «Потоцкий» прислал только 10 июля, опираясь на данные своих информаторов в лондонской эмиграции, Янковского и Верецкого. Агент в очередной раз повторил свое предыдущее заключение о том, что неудавшийся убийца не был одиночкой («признания преступника в том, что он не имел сообщников, фальшивые»). Тем не менее, раздобытые им сведения носили скорее косвенный характер. «Говорят, что во время покушения несколько участников находилось возле него [Березовского], но, увидев бешенство толпы, скрылись […]. План покушения действительно не был полностью известен лондонской эмиграции, однако слухи на это тему кружили и шла молва о том, что преступление будет совершено в Булонском лесу во время смотра войск» [4, s. 128].

Окончательно тему Березовского Балашевич закрыл в отчете 20 июля 1867 г., добавив интересное замечание о поведении А. Жабицкого и его сторонников во время процесса над провалившимся стрелком: «Негодование французского народа на поляков имело большой резонанс, в течение недели Жабицкий и компания были в высшей степени обеспокоены, опасаясь предательства Березовского. Все указывает на то, что Березовский без сомнения имел сообщников и только легковерность французской полиции привела к тому, что была утеряна нить заговора» [4, s. 126].

Так или иначе, все вышеприведенные разведанные не давали однозначного ответа на вопрос, какие именно силы внутри польской эмиграции могли стоять за покушением. Известно, что 20-летний Антоний Березовский являлся членом ПДО, а значит, по крайней мере, формально мог быть аффилирован с Л. Мерославским (или вступившим с ним в союз А. Жабицким) [4, s. 454].

Однако это обстоятельство вкупе с нервной реакцией Жабицкого на гипотетические перспективы «предательства» Березовского свидетельствовало не столько о его прямой ответственности за организацию аттентата, сколько о страхе стать невольно вовлеченным в эту историю. Несостоявшийся убийца, может быть, даже знакомый с Жабицким и другими предводителями демократических группировок, вполне мог возложить вину в ходе проведения следственных мероприятий на кого-нибудь из высокопоставленных эмигрантов в попытке облегчить свою учесть. В таком случае было бы неважно, являлся ли кто-либо из них организатором: демократический лагерь, а возможно и вся польская эмиграция подверглись бы компрометации.

Примечательно, что и Балашевич не спешил обвинять Жабицкого. Очевидно, что, если бы у агента была хотя бы малейшая улика, непосредственно инкриминирующая влиятельного эмигранта-демократа, он бы не преминул на нее указать. Впрочем, данное обстоятельство совершенно не исключает возможности причастия Жабицкого и/или других представителей эмиграции к покушению Березовского. В конце концов, не исключено, что Березовский мог действовать «не по плану», проявить «излишнюю инициативу», что в Булонском лесу столкнулись интересы разных эмигрантских группировок, готовящих независимо друг от друга разные подрывные и агитационные акции. Так или иначе, существующие данные оставляют простор для множества интерпретаций.

Из списка подозреваемых наверняка можно исключить эмигрантов, находившихся еще с начала 1850-х гг. под протекцией бонапартистских кругов, в особенности Л. Мерославского, которому явно было невыгодно устраивать аттентат прямо в Булонском лесу – в экипаже находился не только российский государь с сыновьями, но и Наполеон III, покровительствующий через «Плон-Плона» и «красному генералу», и его сторонникам. Но даже если бы и существовала гипотетическая возможность убить Александра II без рисков для жизни и здоровья французского императора, трудно представить, чтобы бонапартистские власти могли это санкционировать или хотя бы «закрыть на это глаза». Наполеон III явно собирался вести дипломатические переговоры с российским самодержцем, к тому же ему конечно же не были нужны репутационные издержки хозяина всемирной выставки, на которой убивают глав государств.

Показательно, что Мерославский, на которого Балашевич возлагал исключительную вину за организацию Январского восстания 1863–1864 гг. и множество других прегрешений, избежал в отчетах самозваного графа обвинений в цареубийственных намерениях. Агент обратил внимание уже в отчете 20 июля 1868 г., что парижская и лондонская гмины польской эмиграции (отделения ПДО Мерославского), услышав новость о визите Александра II в Лондон, сошлись во мнении, что «политические убийства приносят больше вреда, чем пользы» [4, s. 157].

Балашевич отметил, что ветеран лондонской эмиграции и преданный сторонник Мерославского, полковник Людвик Оборский (1787–1873) [15, s. 171–194] неодобрительно смотрел даже на помыслы организации протестной манифестации во время поездки самодержца, считая слухи о ее проведении результатом «новой выходки» Булевского. Агент также привел фрагмент заключительной речи Оборского на собрании лондонской гмины, в которой уважаемый старейшина демократической эмиграции решительно осудил идею цареубийства: «Граждане, я убежден, что никто из вас не примет участия в позорных покушениях, наш момент еще не настал, но подождите, и час мести точно пробьет. Генерал Мерославский советовал нам не участвовать в бесстыдных покушениях, которые могут погубить наши планы и покрыть нас позором». Чуть далее «Потоцкий», основываясь на данных своего информатора Верецкого и др., не преминул добавить, что «…со стороны лондонской эмиграции нашему императору опасность не грозит». Балашевич подчеркнул невозможность организации подрывных акций со стороны выходцев по причине внутренних несогласий: «антагонизм между Мерославским и Булевским обессиливает их обоих» [4, s. 157].

В донесении 7 сентября 1868 г. Балашевич весьма удачно резюмировал все риски, связанные с цареубийством, а также спрогнозировал маловероятность повторения в ближайшем будущем случая Березовского: «Пребывание императора за границей вызвало, как известно, сильное волнение, но, зная из опыта, что покушение на его жизнь вредит делу и накладывает невыводимое пятно преступления не только на убийцу, но и в определенной мере также на весь народ – было решено выразить всю ненависть только в столбцах газет, на собраниях и в костелах. Можно с полной уверенностью утверждать, что второй Березовский не скоро найдется» [4, s. 159].

Можно предположить, что в действительности ключевым фактором была скудность ресурсов ОРП и его зависимость от более влиятельных итальянских и французских революционных группировок в рамках «Всемирного республиканского союза». В донесении 26 сентября 1867 г. (вскоре после основания ОРП) Балашевич писал, что средства в распоряжении общества «минимальны и только в последнее время по просьбе Зеньковича [тестя и соратника Л. Булевского – И. Б.] Дзялыньский [польский граф-меценат – И. Б.] дал помощь в размере около 2000 франков» [4, s. 134]. В упомянутом выше отчете от 8 февраля 1868 г. «Потоцкий» отметил, что ОРП покровительствовал Мадзини и что его агент доктор Оливьери передал Булевскому 14 тыс. франков на первые нужды общества [4, s. 143].

Из рапортов Балашевича явно следует, что ОРП выступал в качестве реципиента финансовой помощи, а движение Мадзини было его донором. Главным врагом итальянских революционеров и их союзников из французской республиканской оппозиции был режим Наполеона III, а не российское самодержавие. Логично предположить, что ОРП вынужден был действовать, прежде всего, в фарватере интересов своих «старших партнеров» и не имел финансов для самостоятельного решения задач польской национально-освободительной борьбы.

Кроме проектов цареубийств, в российских агентурных донесениях встречаются обвинения деятелей ОРП в фальшивомонетничестве. В исследовательской литературе известны сюжеты об участии выходцев из западных губерний России в подделке российских банкнот в заграничных типографиях и их дальнейшей контрабанде в пределы Российской империи [9, s. 193–197; 13, с. 207–218]. В то же время, в польской историографии принято подчеркивать, что собственно политические эмигранты (т.е. участники национального-освободительного движения, а не обычные преступники) не занимались фальшивомонетничеством и что все обвинения против них были провокациями российской агентуры, стремившейся очернить польскую эмиграцию в глазах западных властей. Такие провокации действительно существовали. В частности, на рубеже 1860–1870-х гг. подобной деятельностью занимался агент российского министерства финансов Г.П. Каменский, под началом которого некоторое время работал в том числе и А. Стемпковский [10, с. 307]; [17; s. 13–23].

Известный современный специалист по «Великой эмиграции» Радослав Журавский вель Граевский в своей рецензии на монографию фламандского историка-полониста Идесбальда Годдериса о польской эмиграции в Бельгии в 1831–1870 гг. обратил внимание на сюжет о преследованиях бельгийской полицией эмигрантов за фальшивомонетничество. Польский историк отметил, что этот случай «мог быть провокацией, приготовленной российскими агентами, стремящимися уничтожить репутацию польских выходцев», поскольку кроме этого инцидента у них не было других конфликтов с бельгийской полицией [28, s. 113] (см. также продолжение дискуссии двух историков: [27, s. 515–521; 18, s. 321–326].

Нельзя исключать возможности того, что обвинения в фальшивомонетничестве были связаны с провокациями российской заграничной агентуры, но, в то же время, это не отменяет реальных фактов вовлеченности части польских выходцев и еврейских эмигрантов из Российской империи в эту деятельность [4, с. 211–212].

Стемпковский и Балашевич-Потоцкий в своих донесениях неоднократно связывали случаи подделки российских ассигнаций с деятельностью польских, еврейских (т.е. евреев из Польши), а иногда и русских эмигрантов. Например, в донесении 25 февраля 1866 г. Балашевич написал, что лондонская полиция арестовала двух эмигрантов, принадлежавших к «шайке фальшивомонетчиков», что «кружат слухи о подделке 25-рублевых банкнот» и что «значительное их число будто бы высылают в Галицию». «Это покрывает эмиграцию позором и с каждым днем более четко показывает ее истинное обличие» [4, s. 72], – заключил агент. В отчете 27 декабря 1867 г. он сообщил о некоем Иванове, который вместе с Баумбергом («сыном банкира из Варшавы») открыл офис в лондонском Сити и про которого «доносили, что он вместе с евреями перевозил поддельные ассигнации». Иванов, среди прочего, поддерживал контакты с С. Тхоржевским – польским эмигрантом, известным благодаря своей помощи в издании «Колокола» А.И. Герцена [4, s. 140].

Тем не менее даже материалы предвзятых агентурных донесений демонстрируют, что к фальшивомонетничеству среди польской эмиграции относились по-разному. В корреспонденции А. Стемпковского за 1868 г. содержится копия в русском переводе с печатного приговора «Верховного суда польской эмиграции в Швейцарии», состоявшегося в Базеле 1 мая 1868 г. (по новому стилю) и присланного по почте 19 июля (по новому стилю) из Цюриха на имя Юлии Кучевской в Вильно [2, л. 12]. Согласно приговору, Юрий Кучевский «или Порай, или Куц», «выкрещенный еврей от рода 40 с лишком лет», «признан избранными по жребию присяжными виновным в шпионстве, обмане и выпуске фальшивых ассигнаций, и принимая в соображение, что как шпион, обманщик и подделыватель ассигнаций он весьма вреден и делает позор целому обществу Поляков, посему должен быть из оного исключен и лишен всех прав Поляка» [2, л. 19]. Таким образом, российская заграничная агентура должна была осознавать, что фальшивомонетчество трактовалось внутри эмиграции как наказуемое преступление.

В донесении 4 июля 1868 г. из Цюриха Стемпковский отметил особый подход генерала Гауке-Босака, который явно нельзя свести к обычной преступной деятельности ради наживы.

По данным агента, несколько польских выходцев (Бонифаций Домбковский, Людвик Михальский, Владислав Борковский, Лисичевич [?], Игнаций Павловский, Болеслав Клавдий Квинта, он же «Пашквиль») «занимались подделкой фальшивых кредитных билетов и распространением таковых в Галиции и Великом княжестве Познанском от имени общества социалистов славянских и от изгнанного правительства [имеются ввиду отдельные члены Национального правительства, бежавшие в эмиграцию после поражения восстания 1863–1864 гг. – И. Б.]. Гауке-Босак, узнав об этой активности, «отдал вышеупомянутых мошенников под суд высшего трибунала, нарочно составленного по этому предмету в Базеле», поскольку «привилегией на подделку фальшивых кредитных билетов принадлежит исключительно центру революционного общества [в польском оригинале „Ognisko rewolucyjne”. – И. Б.] и Обществу свободы и мира» [Liga wolności i pokoju. – И. Б.]» [3, л. 9].

Из этого донесения следует, что ОРП стремился поставить активность по подделке российских банкнот под собственный контроль. Этот шаг представляется довольно рациональным. С одной стороны, ОРП таким способом мог явно продемонстрировать западным властям, что польская эмиграция осуждала преступников-фальшивомонетчиков как «недостойных имени поляка» и, более того, активно преследовала их. С другой стороны, приведенное выше решение «высшего трибунала» могло указывать на то, что польские революционеры допускали изготовление фальшивых банкнот для получения средств в интересах национально-освободительной борьбы.

Учитывая, что Балашевич, как отмечалось ранее, подчеркивал скудность денежных запасов ОРП, последнее соображение кажется вероятным – Булевский и Гауке-Босак не имели возможности проявлять щепетильность в выборе средств. Тем более, что руководители этой организации явно не стремились к личной наживе подобно «обычным» фальшивомонетчикам.

Факты биографии Гауке-Босака косвенно говорят о том, что он мог санкционировать подобную деятельность в чрезвычайных ситуациях ради «благого дела». Так, например, пытаясь вызволить из парижской тюрьмы Мазас своего друга ксендза Котковского, осужденного на 2 года за фальшивомонетничество, генерал в меморандуме для французской прокуратуры от 27 октября 1866 г. писал, что ксендз вступил в эту аферу из «чисто патриотических побуждений» [19, s. 290]. Гауке-Босак, как и многие эмигранты, жил в бедности. Денежные суммы, оказывавшиеся тем или иным образом в его руках (например, через богатых меценатов вроде графа Л. Плятера), он тратил на своих сородичей, на организацию эмигрантской прессы или на различные конспиративные нужды [19, s. 253–256]. Санкционируя фальшивомонетничество, генерал думал явно не о личном обогащении.

В донесении Стемпковского особенный интерес вызывает также упоминание о том, что наряду с ОРП привилегией на подделку российских банкнот обладало «Общество свободы и мира». В отчете явно имелась ввиду «Международная лига мира и свободы» – созданная в 1867 г. в Женеве Ф. Пасси интернациональная пацифистская организация. В нее входили такие известные политические и общественные деятели как Дж. Гарибальди, В. Гюго, А.И. Герцен, М.А. Бакунин и др. Гауке-Босак лично приложил руку к образованию «Лиги» – именно с его подачи в название общества вошло слово «свобода». Этой припиской повстанческий генерал подчеркивал, что целью организации должен был быть не «мир любой ценой», основанный на примирении с существующим «деспотическим» порядком в Европе, а установление «подлинного всеобщего мира», которого можно достичь только путем свержения существующих монархических режимов и свободного волеизъявления народов. С точки зрения Гауке-Босака, «Лига мира и свободы» была важна тем, что обеспечивала свободную трибуну для ознакомления Европы с польским вопросом [19, s. 334–337].

Из донесения Стемпковского совершенно не ясно, кто именно отвечал в рамках «Лиги» за фальшивомонетничество. Это была массовая организация, объединявшая людей самых разных взглядов – от умеренных либералов до анархистов бакунинского толка. Только в первый год ее существования поступило около 10 тыс. заявок на вступление [19, s. 334–337]. Если сведения агента отражали действительность, то подделкой российских банкнот в рамках «Лиги» должна была заниматься узкая группа, скрывавшая от рядовых участников криминальные операции под эгидой прогрессивной идеологии. В любом случае, Стемпковский верно упомянул «Лигу» именно в связке с Гауке-Босаком. Булевский и многие другие эмигранты отказались от участия в обществе, скептически воспринимая его пацифистский фасад [19, s. 337].

Таким образом, высший надзор установил, как минимум, три возможных подхода разных кругов эмиграции к проблеме производства фальшивых денег. Одни эмигранты (зачастую обычные преступники, а не борцы за национальное освобождение) активно практиковали подделку банкнот с целью получения выгоды, другие – осуждали, третьи – использовали как инструмент политической борьбы. Очевидно, что эти три позиции вполне могли пересекаться. Определенная степень маргинализации вообще свойственна любым эмиграциям, а вовлечение части эмигрантов в махинации преступного мира представляется вполне естественным процессом. В связи со всем вышесказанным совершенно закономерным является то, что проблема фальшивомонетничества стала одним из ключевых пунктов противостояния как между тайной полицией и польской эмиграцией в целом, так и между отдельными эмигрантскими группировками. Использование поддельных банкнот в качестве инструмента провокации или политической борьбы невозможно целиком приписать какой-либо одной из сторон данного противостояния. Это было обоюдоострое оружие, которое могли использовать самые разные силы.

Следует отметить, что приведенное выше донесение от 4 июля 1868 г. косвенно свидетельствует и о натянутости отношений между двумя предводителями ОРП. Гауке-Босак провел разбирательство над фальшивомонетчиками единолично, хотя у него не было официально зафиксированных диктаторских полномочий. Кроме того, решение трибунала ссылалось на «Лигу мира и свободы», при том, что, как было отмечено ранее, Булевский не был сторонником сотрудничества с этим обществом.

Наконец, летом того же 1868 г. российская агентура получила сведения о том, что ОРП прибегала к своего рода «внешнему арбитражу» в решении внутрипартийных споров.

В донесении Стемпковского от 14 августа 1868 г. содержалось перехваченное письмо некоего Важневского из Базеля г-же Анне Чаплицкой в Варшаву с копией лондонского воззвания Мадзини «польскому отделению» от 1 июля того же года [2, л. 16]. В послании «патриарх революции» призывал польских коллег не ассоциировать национальные движения балканских славян с панславизмом и экспансионистскими проектами Российской империи. Итальянский революционер, используя типичную для того времени риторику об «отсталом востоке», также подчеркнул бессмысленность протурецкой ориентации многих эмигрантов, считавших Османскую империю естественным союзником против царизма: «Будете ли вы сражаться за полумесяц против креста, за фатализм против свободы, за застой против прогресса, за произвол против права, за чужеземное завоевание против свободного труда, за Азию против Европы?» [2, л. 16]. Для нейтрализации влияния российского «царизма» на Балканах Мадзини предлагал польским эмигрантам иной путь: встать «в авангарде славянского движения» на основе идей общественного прогресса и национального освобождения [2, л. 20].

В конце копии послания содержится примечательная приписка: «Опубликовано по приказу польского р. [республиканского – Авт.] центра «Польское р. Огниско». Людвик Булевский. Базель» [2, л. 21].

Польский историк Э. Козловский, обнаруживший копию этого послания в семейном архиве Гауке, связал его появление непосредственно с борьбой за лидерство внутри ОРП, которое и вылилось наружу в форме спора о том, какой стратегии придерживаться в отношении Балкан. Булевский, разделяя вышеупомянутую позицию Мадзини, в своем письме Гауке-Босаку 13 июля 1868 г. из Базеля распорядился напечатать послание итальянского революционера и разослать его «по стране и славянскому миру». Генерала это письмо крайне разозлило. С одной стороны, он не был согласен с мнением Мадзини, будучи сторонником польско-турецкого сотрудничества против России. С другой стороны, его раздражало то, что Булевский «подсовывал» ему уже готовые документы, не спрашивая ни согласия, ни мнения своего коллеги [19, s. 327–328].

Противостояние Булевского и Гауке-Босака в итоге завершилось выходом последнего из ОРП 21 февраля 1869 г. [19, s. 332] Сам же «Республиканский польский центр» прекратил свое существование в ходе событий франко-германской войны 1870–1871 гг. вместе со многими другими политическими организациями польской эмиграции [14, s. 156].

Следует подчеркнуть, что мнение Гауке-Босака о необходимости польско-турецкого союза против России было характерно не только для него самого. III отделение и во второй половине 1860-х гг. фиксировало, что среди польских эмигрантов по-прежнему была популярна служба в османской армии – подобно 1840-м и 1850-м гг. В донесении одного из львовских корреспондентов Н.И. Павлищева конца ноября–начала декабря 1868 г. указывалось, что за несколько дней до отъезда агента в Варшаву во Львов (в тексте австр. Лемберг) из Турции прибыл Мариан Лянгевич (1827–1887), «бывший диктатор Польского Мятежа», с целью вербовки «охотников» (т.е. добровольцев) в Кандию [1, л. 15].

М. Лянгевич действительно был генералом и диктатором восстания в марте 1863 г. из лагеря «белых», а с 1867 г. он находился на турецкой службе под именем Ланге-бея (см. его биографию после Январского восстания) [22, s. 370–416]. Отправка польских наемников именно в г. Кандию (ныне Ираклион) на о. Крит явно связана с тем, что на острове в 1866–1869 гг. бушевало восстание против Османской империи. Подобная вербовочная акция является весьма типичной для истории польской эмиграции: аналогичные мероприятия французское правительство для кампании по подчинению Алжира проводило еще с начала 1830-х гг.

Корреспонденты Н.И. Павлищева отмечали, что Лянгевич рекрутировал среди польской эмиграции не только наемников-военных, но и агентов для османской разведки. Так, в донесении 21 июня 1868 г. Стемпковский из Цюриха писал, что в город за день до этого вечером прибыли 9 учеников из Монпарнаса («Высшая польская школа» в парижском районе Монпарнас – двухгодичное учебное заведение, призванное подготовить молодежь польской эмиграции к поступлению в университеты Франции, Бельгии и Швейцарии. Покровительствовал ей «Отель Лямбер» во главе с Вл. Чарторыйским) [14, s. 157] с намерением отправиться в Константинополь, чтобы поступить на службу «среди шпионов начальника полиции Ланге-бея» [2, л. 6].

Балашевич в донесении 14 декабря 1867 г. сообщал похожую информацию. Он подчеркнул необоснованность слухов о выезде Лянгевича в Лондон по причине его вражды с местными демократами, а также его связь с Чарторыйскими: «Что касается Лангевича – могу Вас [скорее всего, П.А. Шувалова, главного начальника III Отделения – И. Б.] полностью уверить, что слух о его выезде в Лондон не имеет никаких оснований. Со времени его последнего посещения в прошлом году между ним и демократами существует огромная неприязнь, и все его здесь ненавидят. Что касается его намерения вербовки на турецкую службу, нам известно, что Чарторыйский старается его там поместить, чтобы со временем иметь инструмент в роде Чайковского» [4, s. 139]. Таким образом, «Потоцкий» зафиксировал преемственность в балканской политике «Отеля Лямбер»: В. Чарторыйский стремился продолжать курс отца, взятый в 1840-е гг. и даже нашел собственный «аналог» Садыка-паши (Михала Чайковского) в лице Ланге-бея (Лянгевича), который стал бы представителем его интересов при Высокой Порте.

Хотя «Потоцкий» уделял наибольшее внимание демократическому лагерю польской эмиграции, наиболее стабильной группировкой в период после 1865 г., согласно его донесениям, являлся аристократический «Отель Лямбер» (подробнее о нем в этом период см. работу Е. Здрады) [23] «Несмотря на распространяемые демократами злословия и наши напасти [т.е. провокации Балашевича и его агентуры – И. Б.], Чарторыйский, Замойский и компания несомненно поддерживают польский вопрос в Европе эффективней, чем кто-либо иной», – так он характеризовал их деятельность и подчеркнул, что они стабильно преследовали главную цель – спровоцировать войну Франции с Россией [4, s. 26].

Более того, в донесении 30 октября 1866 г. Балашевич указал, что у партии Чарторыйского возникли надежды на еще одного союзника (помимо Османской империи) – Австрию [4, s. 96]. Габсбургская монархия после поражения в войне с Пруссией летом 1866 г. для стабилизации внутриполитической обстановки вынуждена была пойти на уступки национальным меньшинствам – в первую очередь венграм, а также полякам Галиции, получившим весьма широкую автономию. Там же агент отметил, что все большее число членов «Отеля Лямбер» превращало этот регион в центр своих операций [4, s. 96].

Пожалуй, среди всей эмиграции наиболее благоприятные позиции были действительно у либерально-консервативного лагеря. Он единственный сохранил более-менее упорядоченную внутреннюю структуру и имел четкий план действий. В турбулентной международной обстановке 1860-х гг. они вполне могли рассчитывать на то, что Пруссия может столкнуться с коалицией Франции и Австрии, которые в случае разгрома пруссаков гипотетически могли бы поспособствовать продвижению польского вопроса. Несмотря на то, что этот сценарий не был реализован, консерваторы все равно приобрели в это время «запасной аэродром» в виде автономной Галиции в составе Австро-Венгрии, а также консолидировали свои влияния в Османской империи, получив союзника в лице Мариана Лянгевича (Ланге-бея).

В донесениях российского заграничного сыска этой эпохи явно просматривается разделение польской эмиграции не только по идеологическим признакам, но и по критериям внешнеполитической ориентации. Часть демократов во главе с Л. Мерославским еще с 1850-х гг., согласно донесениям Толстого того периода, стала явным фаворитом правительства Второй империи. Другие демократы (С. Ворцель, В. Дараш, Л. Булевский, В. Врублевский, Я. Домбровский и многие др.) прочно связали себя с международными революционно-республиканскими организациями, базировавшимися в Великобритании и Швейцарии (контакты с Дж. Мадзини, В. Гюго, А. Ледрю-Ролленом, А.И. Герценом, М.А. Бакуниным и др.). Наконец, «белые» и консерваторы из «Отеля Лямбер» достаточно последовательно придерживались проавстрийской и протурецкой ориентаций, а в дальнейшем они сделали ставку на сотрудничество с либерально-консервативной орлеанистской оппозицией Франции.

Сам Балашевич под личиной своего альтер-эго А. Потоцкого в этой конфигурации сил стремился сохранить относительную нейтральность и своего рода «свободу рук». С января 1867 г. самозваный граф решил популяризовать идеи «органического труда» в рамках собственной организации «Общества взаимопомощи», которое подчеркнуто стояло вне политики, выступало «за христианскую помощь ближнему», осуждало аморальное поведение и помогало с трудоустройством люмпенизированным лондонским эмигрантам [4, s. 107–108]. Это общество дополняло его реноме занимавшегося антиквариатом графа-мецената, помогающего польской общине. Следует подчеркнуть, что эта позиция отличала Балашевича-Потоцкого от «классических провокаторов» будущей «охранки» вроде Е.Ф. Азефа и в каком-то смысле сближает его с Я.Н. Толстым. Самозваный граф пытался возглавить и усилить наиболее нейтральное и «антиповстанческое» течение внутри польской эмиграции, а не тренировать боевиков из ее самых радикальных слоев.

В конце 1860-х гг. самым «слабым звеном» среди польской эмиграции неожиданно оказался Мерославский, которого Балашевич неоднократно оценивал как самого опасного лидера польского национального и революционного движения. Отмечаемая агентом сверхъестественная «живучесть» Мерославского в действительности оказалась относительной и недолговременной. Возобновленное усилиями «красного генерала» Польское демократическое общество фактически превратилось в личный клуб бывшего диктатора восстания, в котором состояли только самые фанатически преданные из его сторонников. Кроме того, некоторый авторитет он сохранял среди польской молодежи бывших земель Речь Посполитой, оставаясь для нее романтическим революционным героем. Однако излишняя конфликтность и диктаторские замашки «красного генерала» в конечном итоге привели к окончательной эрозии его репутации среди эмигрантского сообщества. 9 января 1870 г. на заседании Демократического общества в Париже Мерославский был смещен с поста председателя [14, s. 132]. На этом политическая и военная карьера повстанческого генерала завершилась. В донесениях 1871–1875 гг. Балашевич практически не упоминал о Мерославском, несмотря на его склонность к преувеличению угроз со стороны разных эмиграционных деятелей.

Отсутствие очередного политического воскресения «красного генерала» могло быть связано не только с его окончательной политической дискредитацией и своего рода «усталостью» эмиграции от его личности, но и со свержением его покровителей Бонапартов в сентябре 1870 г. под влиянием военных поражений Франции и пленения Наполеона III в битве под Седаном в ходе франко-германской войны. Примечательно, что британские и швейцарские визави Мерославского из демократической эмиграции, а также «Отель Лямбер», имевшие патронов вне Второй империи, еще некоторое время сохраняли значимость в глазах авторов полицейских донесений и после падения режима Наполеона III.

В любом случае, поражение Франции в войне с Пруссией стало тяжелейшим ударом для всей польской эмиграции. Донесение Балашевича от 17 августа 1870 г. звучало как суровый приговор почти полувековой деятельности польского национального движения: «В мгновение свержения династии Наполеона развеялись последние надежды эмиграции. Несмотря на полумеры и притворную симпатию к России, польская эмиграция верила в возможность возрождения Польши при помощи Франции» [4, s. 203]. Действительно, превосходящая по численности населения, экономике и военному могуществу объединенная Германская империя оказывалась сильнее Франции. Для противостояния такому противнику нужен был мощный континентальный союзник, и в дальнейшем Третья республика во Франции нашла его в лице Российской империи, что явно исключало необходимость в поддержке польской политической эмиграции.

Тем не менее, падение Второй империи, хотя и значительно сузило круг возможностей польской политической эмиграции, тем не менее, еще не означало конца ее существования. Представители демократических кругов продолжали сотрудничать с европейскими и российскими революционерами. Часть из них активно поддержала Парижскую коммуну. Генералы Ярослав Домбровский и Валерий Врублевский были видными военачальниками в рядах Национальной гвардии коммунаров. Последний пережил события Коммуны, эмигрировал в Лондон и возглавил польскую секцию I Интернационала – Международного товарищества рабочих.

В рассматриваемый период именно Интернационал стал главным объектом надзора Балашевича. В описаниях «Потоцкого» он представал могущественной организацией, пустившей корни в Австрии, Пруссии и России и напоминавшей баварских иллюминатов XVIII в. [4, s. 229]. Идеей-фикс отчетов агента за 1871–1875 гг. являлась угроза присоединения лондонской эмиграции к Международному товариществу рабочих. Уже в донесении 3 апреля 1871 г. Балашевич упомянул о приезде из Лиона в Лондон польского эмиссара Интернационала Юлиана Палюшкевича «с целью присоединения к этому обществу [Интернационалу – И. Б.] всей польской эмиграции в Англии» [4, s. 230]. В отчете 8 апреля того же года агент снова подчеркнул, что общество «Интернационал» желало от Польского комитета «полного объединения, обещая со своей стороны помощь» [4, s. 230].

29 апреля 1871 г. «Потоцкий» сообщил, что главное внимание этого общества привлекали Россия и Пруссия. С его точки зрения, поляки должны были использоваться Интернационалом для организации волнений в этих государствах. Балашевич отметил, что Лубез, «один из главных деятелей», призывал к «объединению с поляками, чтобы при их посредничестве забрасывать свои сети» [4, s. 235].

Упомянутый «Потоцким» Виктор Ле Лубез, французский эмигрант в Лондоне, на момент 1871 г. уже давно не входил в состав верхушки Международного товарищества рабочих. Еще в 1866 г. он был исключен из генерального совета этой организации [4, s. 487]. В начале 1870-х гг. Лубез принадлежал к французской секции в Лондоне, отколовшейся от Интернационала, а также к революционно-масонской ложе «Филадельфы» (Philadelphes) [30]. Из этих сведений следует, что подчинить себе поляков пытались разные ответвления международного рабочего движения, а не только его «классическая» и наиболее известная секция с К. Марксом. Балашевич или не был осведомлен об этих деталях, или же пытался специально представить Интернационал как единую и сплоченную организацию, чтобы повысить степень ее угрозы в глазах начальства и, соответственно, значимость собственных донесений. Возможен и третий вариант – в процитированной выше статье о Лубезе из биографического словаря французского рабочего движения могла переоцениваться степень отдаления этого революционера от основной секции Интернационала. В истории революционного движения и эмиграции нередки случаи, когда непримиримые противники подавали друг другу руку и объединялись, как это было, например, в случае альянса Мерославского и Жабицкого. В этой же словарно-биографической статье из «Мэтрона», впрочем, подчеркивается, что после 1870 г. «мы не имеем больше информации о Лубезе» и что сведения о его членстве в «Филадельфах» отрывочны. В связи с этим вполне можно допустить, что Лубез после 1870 г. помирился с лондонской ячейкой Интернационала и от ее имени отправился на переговоры с поляками.

Однако количественный состав Международного товарищества рабочих «Потоцкий» явно преувеличивал. В отчете от 3 апреля 1871 г. он определил его численность в 180 тыс. человек в одном только Лондоне [4, s. 229]. В донесении 23 октября отмечалось, что до 1 сентября 1871 г. это число составляло 180 тыс. 520 человек, но, благодаря соглашениям рабочих во всех промышленных городах Англии, она достигла 260 тыс. человек. Там же Балашевич добавил, что Маркс ожидал увеличение численности организации до 300 тыс. человек до конца года [4, s. 268]. В примечании № 49 ко второму тому отчетов Р. Гербер пояснил, что приведенные Балашевичем цифры охватывали, прежде всего, членов профсоюзов [4, s. 424].

В конъюнктуре начала 1870-х гг. Балашевичу удалось в значительной мере упрочить свои агентурные позиции. В 1871 г. многие польские эмигранты Великобритании отправились во Францию для участия в Парижской коммуне, упомянутые выше Людвик Булевский и Антоний Жабицкий – влиятельные деятели демократического крыла в Лондоне – перебрались на континент. Ловкий агент-провокатор воспользовался образовавшимся в результате их отъезда политическим вакуумом, чтобы выдвинуться на лидерские позиции в кругах британской эмиграции. Балашевич благодаря образу покровительствующего своим соотечественникам аристократа-благотворителя сумел заручиться поддержкой обнищавших эмигрантов. Для упрочнения своего влияния он вступил в союз с Яном Канты Костецким – видным представителем демократической эмиграции и бывшим сторонником Л. Мерославского, В результате прошедшего 19 февраля 1871 г. голосования самозваный граф Альберт Потоцкий выл выбран председателем Постоянного комитета польской эмиграции в Великобритании и Ирландии [4, s. 64–66].

К маю 1871 г. британское направление стало приобретать особое значение и для польской эмиграции в связи с падением Парижской Коммуны. Многие эмигранты, воевавшие на стороне коммунаров (Е. Борейша, опираясь на работу К. Вычаньской, приводит данные о 400 польских участниках Коммуны. Историк также отмечает, что царская дипломатия оценивала их численность в 600 человек, а Владислав Мицкевич в своих мемуарах писал о 700 человеках) [14, s. 390], вынуждены были покинуть пределы Франции, чтобы спастись от преследований со стороны французского правительства. Уже в донесении от 10 мая Балашевич зафиксировал эту тенденцию: «Из Парижа постоянно приезжают новые люди – Лондон становится центром эмиграции, поскольку французское правительство после окончания войны приступит к выселению поляков» [14, s. 238].

Действительно, 6 июня 1871 г. Жюль Фавр, министр иностранных дел Франции, издал циркуляр с обращением ко всем европейским державам, в котором требовал выдачи всех коммунаров [14, s. 403]. Некоторых поляков-коммунаров в итоге расстреляли, некоторых отправили в ссылку в Новую Каледонию [14, s. 398–399]. Е. Борейша образно охарактеризовал эту ситуацию так: «Самого слова „поляк” было иногда достаточно, чтобы быть расстрелянным» [14, s. 398–399]. Большинство представителей французского политического класса вне зависимости от идеологических взглядов утратили пропольские симпатии в пользу пророссийской ориентации [14, s. 400].

Французские власти и после подавления Парижской Коммуны продолжали осуществлять строгий надзор над польской эмиграцией. В феврале 1873 г. полиция даже запретила проведение банкета в честь 400-летия Николая Коперника [14, s. 402] – события, казалось бы, связанного с политикой опосредованно. Так или иначе, во Франции перестали существовать благоприятные условия для ведения политической деятельности польской эмиграции.

Обретя пальму первенства в польской колонии Лондона, Балашевич решил реорганизовать сообщество местных польских эмигрантов на основаниях созданного им же в январе 1867 г. «Общества братской взаимопомощи», которое занимало подчеркнуто аполитическую позицию. В донесении 22 июня 1871 г. агент передал содержание своего выступления перед эмигрантским сообществом числом в 300 человек в большем зале отеля «Вильно», расположенного на улице Менсвелл в районе Уайтчепел. «Потоцкий» заявил, что будет держать эмиграцию «на коротком поводке» и потребовал от нее «военного послушания без возражений». Программные предложения Балашевича вызвали «балаган», поэтому предводитель эмиграции приказал удалить всех недовольных. Согласно отчету, таких оказалось меньшинство: послушное самозваному графу большинство вытолкнуло всех оппозиционеров за дверь [4, s. 245].

Далее в донесении Балашевич подчеркнул, что «партия, которая желает заниматься политикой и заговорами, обладает небольшим числом членов», а «партия А. Потоцкого – весьма многочисленная, решила создать исключительно филантропическое сообщество». Чуть ниже агент сообщил, что лагерь его сторонников составлял 400 человек, в то время как ряды противников насчитывали всего 50 человек [4, s. 246]. Примечательно, что указанная Балашевичем численность враждебного меньшинства практически полностью совпадала с численностью польской секции I Интернационала, составлявшей по оценкам Е. Борейши 40–50 человек [4, s. 405]. Современный польский исследователь К. Мархлевич в своей статье 2018 г. приводит то же число в 40-50 человек, опираясь на упомянутую монографию Е. Борейши, а также на работу Ирены Кобердовой 1964 г. (Pierwsza Międzynarodówka i lewica wielkiej emigracji) [21, p. 187].

Кроме того, в том же отчете Балашевич пообещал, что в ближайшие дни приступит к окончательной реорганизации общества и что «все демократы и коммунисты будут из него вышвырнуты». Конечно, в результате применения этой меры следовало бы ожидать «грязных интриг и статей в газетах». Однако, агент полагал, что «именно этот путь позволит нам свободное осуществление власти над большинством эмиграции» [4, s. 246].

В донесении от 28 июня 1871 г. самозванный граф наиболее полно изложил цель созданного им общества: «Цель нашего союза «Братской помощи» – принудить эмигрантов к работе и поиску жизненных средств, препятствовать развитию политических интриг и других заговоров, а также высылать всех бродяг и заговорщиков в Южную Америку, чтобы создать необходимые условия для сохранения спокойствия в стране» [4, s. 249].

В отчете от 30 июля 1871 г., предназначенном непосредственно для его покровителя, вел. кн. Константина Николаевича (С 1865 г. занимал пост председателя Государственного совета Российской империи), указывалась главная миссия агента. «Целью, которую поставил перед собой А. Потоцкий, – писал Балашевич о себе в третьем лице, – является недопущение объединения польского сообщества с Центральным Комитетом „Интернационал”, а также узнавание по мере возможности каналов проникновения агентов этой организации в Россию, а также истощение эмиграции и подрыв ее отношений с английским обществом и другими революционными организациями» [4, s. 257].

Балашевич-Потоцкий всячески подчеркивал важность польского аспекта деятельности Международного товарищества рабочих. Из его донесения от 21 августа 1871 г., правда, следовало, что поляков Интернационал рассматривал не в качестве полноценных партнеров, а лишь инструмента: «Польские выходцы в настоящее время являются лучшим материалом для „Интернационала”, поскольку это пролетариат, которому нечего терять» [4, s. 261]. Там же самозваный граф отметил интерес Международного товарищества рабочих и к российскому направлению: «Интернационал сосредотачивает все свое внимание на России и во время нынешней выставки [имеется в виду международная выставка в Лондоне 1871 г. – И. Б.] они старались сблизиться с российскими туристами, надеясь найти сторонников» [4, s. 261].

Конкретных примеров русских путешественников, которые бы были восприимчивы именно к пропаганде Интернационала, агент так и не привел. Кроме того, не совсем понятна ставка деятелей Международного товарищества рабочих на «пролетарский» характер польских эмигрантов. Если верить приведенной выше самим же Балашевичем информации, среди польского эмиграционного сообщества Великобритании симпатизировали повестке Интернационала только около 50 человек. Польская политическая эмиграция, рассеянная по всему миру, насчитывала тогда около 8 тыс. человек. При том ясно, что приверженцев рабочего движения среди них явно было меньшинство. И даже если бы вся эта масса людей собралась в одном месте и подверглась бы индоктринации социалистическими идеями, ее численность все равно бы не сравнилась с коренным промышленным пролетариатом западных стран. Сам же агент-провокатор приводил указанные выше данные о 180–260 тыс. членах Интернационала, большинство которых, судя по замечанию Р. Гербера, на самом деле, являлись членами профсоюзов, а не профессиональными революционерами. Впрочем, употребляя слово «пролетариат», Балашевич мог иметь в виду не принадлежность к рабочему классу, а маргинальный статус польских эмигрантов. Это были преимущественно оторванные от привычной социальной среды молодые мужчины с военным и повстанческим опытом, у которых не было постоянного пристанища, заработка и которым действительно «терять было нечего». Подобный контингент идеален для вербовки в наемники и революционные организации.

Впрочем, ближе к концу своей провокаторской деятельности «Потоцкий» поменял свое мнение насчет важности поляков для Интернационала. В донесении от 24 декабря 1874 г. он сообщил: «Врублевский старается сблизиться с Лавровым [Петром Лавровичем – И. Б.], но партия его состоит из нескольких человек, не играющих никакой роли, а интернациональные идеи не имели успеха в эмигрантской среде [курсив мой – И. Б.]» [4, s. 356]. Примечательно, что таким образом агент охарактеризовал группировку Валерия Врублевского – генерала Парижской коммуны, секретаря польской секции Международного товарищества рабочих и одного из лидеров леворадикального «Союза польского народа» (эмигрантской организации, основанной в 1872 г.).

При этом в отчетах 1871–1875 гг. «Потоцкий» неоднократно подчеркивал значимость Врублевского как видного деятеля этой организации и близкого соратника К. Маркса. Так, в отчете от 12 января 1872 г. самопровозглашенный граф указал, что прикрепил к тексту донесения номер одного эмигрантского издания (в примечании № 5 к отчетам за этот год Р. Гербер отметил, что это «Nowiny z Emigracji i Kraju») [4, s. 426], в котором содержались его статья против Маркса, а также ответ на нее Врублевского, в котором опровергались обвинения «Потоцкого» против будущего классика политэкономии [4, s. 279].

Однако в донесении 7 февраля этого же года обнаружилось, что организация Балашевича и Интернационал вместе с аффилированным с ним «Союзом польского народа» вполне мирно сосуществовали друг с другом и даже участвовали в совместных мероприятиях. Все три организации решили устроить празднование в честь 400-летия со дня рождения Коперника в лондонской таверне «White Horse» [4, s. 283]. Как доложил агент, «…приехать сюда должны делегаты от масонства, прессы и Интернационала – Маркс и Врублевский» [4, s. 426].

В отчетах 10 и 17 июля 1872 г. Маркс и Врублевский представлены как почти что конфиденты Балашевича. В донесении 10 числа самозваный граф сообщил, что по предложению Врублевского его выбрали полномочным представителем на съезд, целью которого была бы «организация союза между Лондоном, Парижем и польскими комитетами в Брюсселе» [4, s. 295]. А уже в донесении за 17 июля выяснилось, что Маркс и Врублевский провели с ним двухчасовую беседу, в рамках которой посоветовали ему «направить все усилия на соединение всех эмиграционных организаций с Лондонским Комитетом» [4, s. 295]. Балашевич утверждал, что оба революционных деятеля надеялись на скорую войну между Пруссией (в донесении Балашевич не объяснил, почему речь шла именно о войне с Пруссией) и Россией. Кроме того, «они весьма недовольны деятельностью российских либералов и намереваются подыскать способных людей, которых можно было бы отправить в Россию». От Врублевского и Маркса «Потоцкий» получил задание «осмотреться среди эмигрантов и предложить детальный реестр [кандидатов – дописка Р. Гербера]» [4, s. 296].

В отчетах 24 июля и 5 августа 1872 г. Балашевич рапортовал об успешном саботировании возложенной на него миссии. В брюссельском донесении от 24 числа он доложил, что двухдневные переговоры с видными парижскими представителями эмиграции – Владиславом Мицкевичем (сыном поэта Адама Мицкевича) и Яном Непомуценом Яновским (одним из старейших деятелей демократического крыла эмиграции) – «кончились ничем». «Потоцкий» поставил им категорическое условие, на которое они не хотели соглашаться: парижская эмиграция должна была подчиниться лондонскому комитету и платить ему взносы [4, s. 296]. В донесении от 5 августа 1872 г. из Страсбурга Балашевич кратко рапортовал о саботировании объединения со швейцарскими эмиграционными группировками: «Поскольку я пользуюсь полным доверием Маркса, приняли меня очень приветливо [члены швейцарских секций – И. Б.], в итоге маневрировал я таким образом, чтобы соединение отдельных секций с Лондонским комитетом не осуществилось» [4, s. 297].

В приведенных выше фрагментах весьма странно выглядят категорические заявления Балашевича о разрыве отношений между его аполитично-филантропической организацией и революционно-радикальной частью эмиграции. Из всех последующих отчетов ясно следовало, что никакого «сожжения мостов» не произошло. Самозваный граф Потоцкий продолжал поддерживать контакты с польскими и западноевропейскими радикалами, несмотря на декларируемую аполитичность.

По-видимому, целью этих заявлений являлось, как это ни раз уже бывало, повышение собственной значимости в глазах начальства. Балашевич представлял себя как практически единоличного распорядителя судеб лондонской эмиграции, способного одним своим повелением устранять оппозицию. Но если же его могущество было настолько велико, зачем ему выполнять поручения радикалов и поддерживать с ними контакты? Очевидно, что сила власти «Потоцкого», а равным образом и уровень враждебности его организации к представителям революционного движения явно им преувеличивались.

Балашевичу действительно удалось добиться положения влиятельного польского графа-благотворителя, опекавшего своих сородичей. Однако он не был всезнающим демиургом, посвященным во все тайны эмиграции и революционного движения. В этой связи любопытно, что в приведенном выше донесении о поручении Маркса и Врублевского агент также коротко обмолвился, почему революционеры решили выбрать именно его кандидатуру для выполнения этой миссии: «Им [Марксу и Врублевскому – И. Б.] очень понравилось то, что я не требую денег на покрытие расходов для поездки» [4, s. 296].

Писавший с марксистско-ленинских позиций известный советский историк-полонист Владимир Анатольевич Дьяков также обратил внимание на этот момент. Исследователь связал поручение Маркса и Врублевского «графу Потоцкому» с подготовкой к Гаагскому конгрессу I Интернационала, на котором «предстояло дать генеральное сражение мелкобуржуазному сектантству и раскольническим действиям анархистов». Историк полагал, что «стремление установить контакты с максимальным числом организаций на континенте, отсутствие денег на поездку более подходящих лиц могли заставить Генсовет воспользоваться услугами Балашевича, выразившего согласие взять на себя все расходы» [7, с. 337].

По-видимому, В.А. Дьяков преуменьшал роль контактов Балашевича с Марксом, поскольку сотрудничество «царского провокатора» с ключевой фигурой советской идеологии выглядело бы явно неуместным с точки зрения официальной марксистско-ленинской историографии. Однако обращение последнего за помощью к самозваному, как оказалось потом, графу не требует специальных оправданий. Возможно, что Маркс видел в Балашевиче доброжелательного и полезного знакомого, обладающего значительными денежными ресурсами и уважаемого в польской эмиграции, к тому же готового протянуть руку помощи за свой счет. Любой революционер в силу своего рода деятельности должен уметь проявлять гибкость и общаться с совершенно разными людьми для поисков финансирования. И это само по себе не предполагает посвящения каждого знакомого во все тайны революционной борьбы, поскольку даже близкие соратники не могут и не всегда должны обладать всей полнотой данных, доступных руководителю.

Балашевич сумел обрести независимое финансовое положение – редкое достижение для рядового эмигранта. Владелец прибыльного антикварного магазина, находящегося рядом с Британским музеем, явно имел широкий круг контактов. Среди его знакомых был даже второй сын королевы Виктории – принц Альфред, герцог Эдинбургский, женившийся на дочери Александра II Марии Александровне (донесение 7 августа 1873 г.) [4, s. 318]. Марксу и другим революционерам «граф Потоцкий» мог представляться кем-то вроде упоминавшегося ранее Ксаверия Браницкого – щедрого мецената и посредника, имевшего «рукопожатный» статус в организациях самой разной политической ориентации.

На похожих принципах строилось общение Балашевича-Потоцкого и с русским революционером Петром Лавровичем Лавровым (1823–1900). Лавров обращался к «Потоцкому» за получением английского паспорта [8, с. 494], но действительно конфиденциальной информации он ему не передал из соображений предосторожности. Балашевич так ничего и не смог сообщить, например, ни о редакции, ни о работе, ни об отношениях и планах издаваемой Лавровым газеты «Вперед!» [8, с. 494].

Другого известного русского революционера той эпохи, Сергея Геннадиевича Нечаева (1847–1882), Балашевич видел в основном на расстоянии. В донесении 25 февраля 1871 г. он представил подробное описание его внешности [4, s. 221]. Иногда Балашевич получал сведения о перемещениях и контактах Нечаева через агентов, но эта информация зачастую оказывалась поверхностной и недостоверной. Так, например, в донесении от 6 августа 1873 г. «Потоцкий» сообщил, что Нечаев и его близкий соратник Серебрянников под вымышленными фамилиями начали издавать журнал «Община» [4, s. 317]. В действительности Нечаев еще 14 августа 1872 г. был арестован в Цюрихе швейцарской полицией по наводке другого польского агента-провокатора, Адольфа Стемпковского, а затем передан царским властям [17, s. 30].

Интернационал и близкие ему по духу организации за все их время взаимодействия с Балашевичем-Потоцким так и не успели приступить к серьезным антироссийским акциям. Суть большинства их приготовлений весьма точно характеризует фрагмент из донесения агента от 1 января 1873 г.: «Следует ожидать в текущем году новых предприятий со стороны Международного товарищества, поскольку на конгрессе решено было приступить к созданию секций во всех европейских государствах» [4, s. 308]. Судя по рапорту Балашевича, деятельность Интернационала на территории владений Романовых ограничивалась исключительно подготовительными мероприятиями, типичным примером которых являлся сбор статистических данных о Польше и России [4, s. 308].

Скромный характер успехов Международного товарищества рабочих на восточном направлении наводит на мысль, что созданный Балашевичем образ Интернационала как могущественной и монолитной организации с сильными польскими связями был несколько преувеличенным. Внутри общества существовали серьезные внутренние разногласия, в том числе и по польскому вопросу. Маркс и некоторые представители британских профсоюзов симпатизировали полякам, полагая, что «угнетаемая нация должна была, прежде всего, направить свою энергию на уничтожение гнета, и только после этого она смогла бы сконцентрироваться на внутреннем преобразовании». Исходя из того, что союз России, Австрии и Пруссии, сцементированный разделами Польши, был краеугольным камнем старого порядка в Европе, Маркс полагал, что поощрение польских стремлений к независимости способствовало бы крушению старого порядка, поддерживаемого этими тремя монархиями, а значит – и европейской революции [21, p. 183].

Континентальные секции Международного общества рабочих (Франция, Бельгия, Швейцария), находившиеся под влиянием идей Пьера-Жозефа Прудона, выступали против возрождения польской государственности. Прудонисты дистанцировались от политической борьбы, предпочитая концентрироваться на улучшении социально-экономического положения рабочего класса. Разделы Польши, с их точки зрения, приобретшие легальную силу, были исторической необходимостью, служащей делу европейского прогресса [21, p. 183–184].

В последних отчетах Балашевича всесильный Интернационал представал обычным клубом по интересам. В отчете от 7 декабря 1875 г. сообщалось о собраниях «шайки интернационалистов» в таверне «White Horse», на которых «…обсуждали деятельность социалистов и Интернационала в России, о средствах, способных расширить пропаганду» [4, s. 373].

Провокационные мероприятия Балашевича лондонского периода уменьшились в масштабе и в чем-то стали напоминать изящное хулиганство, что, тем не менее, не отменяло их эффектности и эффективности для подрыва морального духа эмиграции. В донесении за тот же день он подробно описал свою операцию по предотвращению празднования годовщины Ноябрьского восстания в 1875 г.: «Чтобы застигнуть Врублевского и Ко врасплох, я распорядился через своего агента, чтобы зал в таверне “White Horse” был занят 29 ноября. Стоило это мне только фунта, зато это уничтожило все планы Врублевского, который разослал приглашения в это заведение, не зная, что зал занят. Поэтому в Лондоне не было празднования по поводу годовщины 29 ноября, в итоге решил он устроить собрание 4 декабря, но если даже до этого дойдет, то будет оно лишено значения, и немногие на него придут. Я организую это при помощи одного друга, агента, члена масонства, который забронировал зал для масонских собраний» [4, s. 373].

Этой акцией «Потоцкий» демонстрировал, что даже на символическом уровне польская эмиграция оказывалась не у дел. Если поляки не празднуют годовщины священной даты национального восстания, то значит, что их перестала интересовать романтическо-повстанческая традиция, что они спокойно относятся к идее полной интеграции с Российской империей и что их больше привлекает чисто экономическая деятельность.

На первый взгляд, описание Балашевичем деятельности Интернационала и союзных ему польских группировок оставляет впечатление мелочности и незначительности. Раз за разом оказывалось, что на российско-польском направлении радикалы не помышляли ни о чем большем, чем составлении статистических описаний. Все заявления агента о нейтрализации тех или иных проектов революционеров можно было бы свести к вымыслу и шпионской мегаломании.

Но равным же образом можно было бы и утверждать, что кажущаяся несерьезность российско-польских планов Интернационала являлась следствием саботажа со стороны Балашевича-Потоцкого. Каждый срыв соглашений тех или иных эмигрантских группировок мог потенциально означать, что не найдется, например, подходящих кандидатов в эмиссары, денег на их содержание или на печать агитационных материалов – без таких базовых элементов невозможно сколько-нибудь серьезное развитие подрывной деятельности. И даже ведение статистики о той или иной стране уже представляет особую важность для революционного движения – эмиссары должны примерно представлять, куда они едут и зачем, с какими группами населения можно наладить связь, в каких регионах можно рассчитывать на успех и т.п. Операции на тайном фронте, ведение конспирации – как со стороны революционеров-эмигрантов, так и со стороны заграничного сыска – требуют вовлечения как можно меньшего числа людей. Поэтому каждый удар, пусть исключительно и морально-психологический, даже по небольшой группе радикалов может грозить срывом той или иной операции.

Наконец, даже в условиях относительной слабости эмиграционных и революционных кругов наличие в их рядах глубоко законспирированного агента в любом случае представляет огромную пользу для государственной власти. Во-первых, узнать о степени влияния радикалов и о том, следует ли их опасаться, можно только хорошо с ними познакомившись. Во-вторых, как неоднократно показал опыт 1830–1870-х гг., в благоприятных условиях кажущиеся незначительными мелкие кружки революционеров и эмигрантов могут разрастись в солидную конспирацию. Так было, например, с подпольной деятельностью Ш. Конарского в западных губерниях Российской империи во второй половине 1830-х гг. и с заговорщическими планами ПДО в Галиции и Герцогстве Познанском в 1840-х гг. Всплеск польского национального движения на рубеже 1850–1860-х гг. оказался для царской полиции весьма неожиданным. Действующая в тайне заграничная агентура, вооруженная методами политической провокации и ведения психологической войны, позволяет, пусть далеко не всегда успешно, контролировать развитие враждебных государству группировок или хотя бы примерно представлять связанные с их деятельностью риски.

Как и в предыдущих отчетах, консервативному лагерю эмиграции Балашевич посвятил намного меньше внимания, чем демократическому. Политика «Отеля Лямбер», в отличие от более радикальных группировок, продолжала отличаться стабильностью и в неблагоприятных для польской эмиграции условиях. Чарторыйские, как было упомянуто ранее, стали последовательно придерживаться проавстрийской линии. Тем не менее, они не оставляли попыток использовать в свою пользу политическую борьбу во Франции. В донесении 4 февраля 1872 г. Балашевич сообщил об орлеанистском проекте Владислава Чарторыйского: «Чарторыйский созвал своих сторонников в Париж, где собирается использовать их для пропаганды в пользу орлеанистов. Говорят, что между ним и принцем Омальским [пятым сыном свергнутого в 1848 г. Луи Филиппа – И. Б.] был заключен союз, целью которого является освобождение Польши» [4, s. 282]. Действительно, «Отель Лямбер» сделал ставку на приход к власти династии Орлеанов в надежде на то, что, в виду близящегося франко-русского сближения, консервативному лагерю удастся добиться определенных уступок в пользу Польши от России. Для закрепления этого альянса Владислав Чарторыйский 15 января 1872 г. женился на внучке Луи Филиппа, принцессе Маргарите Аделаиде [4, s. 427].

Однако, как видно из сообщения Балашевича, эта информация дошла до него с полумесячным опозданием в виде слухов. Вероятно, на тот момент у него практически не было хороших информаторов в стане «Отеля Лямбер», в отличие от демократических группировок. В более поздних донесениях он время от времени будет предоставлять краткие обзоры деятельности Чарторыйских. В отчете 8 июля 1875 г. агент привел характеристику одного из собраний у Чарторыйского, на которое прибыли делегаты из западных губерний и Царства Польского: «План их предполагает отдачу судеб славян в руки Австрии и содействие в восшествии Орлеанов на трон Франции. План их был поддержан клерикальной партией, и благоприятствует ему австрийское правительство. Много эмигрантов, живущих в Австрии, проводит явную пропаганду в Галиции» [4, s. 362].

В целом, самозваный граф довольно редко взаимодействовал с польскими консерваторами – лондонская эмиграция в большей степени была подвержена демократическим идеям. В донесении 28 июня 1871 г. Балашевич указал, что сильной стороной лондонской фракции «дипломатов», возглавляемой агентом Чарторыйского, майором К. Шульчевским, были «значительные материальные ресурсы, а слабой – малое число членов и небольшое влияние» [4, s. 249]. «Отель Лямбер» явно продолжал придерживаться своей классической стратегии, выработанной еще в 1830–1840-х гг. князем Адамом Чарторыйским – искать поддержки у великих держав и пытаться использовать любые международные конфликты для продвижения польского дела.

По-видимому, контакты Балашевича с консервативным лагерем были более редки также по той причине, что ему мало было что предложить. Сторонников Чарторыйского в Лондоне было немного, при этом они располагали необходимыми финансовыми средствами. В свою очередь, влияние «графа Потоцкого» заключалось в возможности оказывать различные материальные услуги массе финансово необеспеченных эмигрантов и революционеров. Операцию по получению, например, английского паспорта, о котором Лавров просил графа-антиквара, приверженцы Чарторыйских вполне могли осуществить при помощи дипломатических каналов своих покровителей.

Подводя итог статье, отметим, во-первых, что самым опасным полем деятельности польской эмиграции, по данным заграничной агентуры, являлись планы покушений на европейских монархов. При этом наиболее рьяным сторонникам цареубийства, сосредоточенным в «Республиканском польском центре» (ОРП), согласно агентурным донесениям, отводилась явно подчиненная роль по отношению к итальянским и французским революционным группировкам. ОРП не смог устроить убийство приоритетной для поляков цели в лице Александра II, но при этом был вовлечен франко-итальянскими союзниками в маловажную для польского национального движения кампанию по ликвидации Наполеона III. В то же время, ОРП управлялся не прямыми директивами «Всемирного республиканского союза», хоть и назывался его «польской секцией», а косвенно, в том числе при помощи денежных субсидий. Дж. Мадзини выступал в качестве высшего арбитра для эмигрантских предводителей, а не единоличного диктатора.

Во-вторых, новым предметом наблюдений тайной полиции царствования Александра II стала вовлеченность польских эмигрантов в подделку российских денежных знаков. Согласно агентурным донесениям, фальшивомонетничество могло использоваться и как инструмент политической борьбы, и как средство преступной наживы. Вместе с тем группировки польской эмиграции являлись лишь одним из звеньев международного нелегального бизнеса по фабрикации фальшивых банкнот. В этой сфере им зачастую приходилось договариваться с интернациональными организациями-посредниками вроде «Лиги мира и свободы».

Наконец, после Январского восстания 1863–1864 гг. консервативный лагерь польской эмиграции во главе с Владиславом Чарторыйским стал представлять намного меньший интерес для заграничной агентуры, чем радикально-демократический лагерь. Если консерваторы стали постепенно сворачивать конспиративную деятельность в пользу соглашения с властями Австро-Венгрии, то демократы нашли новые формы активности на почве сотрудничества с международным революционным движением.

Список литературы и источников

Источники

Неопубликованные архивные материалы

Государственный архив Российской Федерации (ГА РФ)

1.                 ГА РФ. Ф. 109. Оп. 2а. Д. 499.

2.                 ГА РФ. Ф. 109. Оп. 2а. Д. 519.

3.                 ГА РФ. Ф. 109. Оп. 2а. Д. 520.

Опубликованные источники

4.                 Potocki A. (Julian Aleksander Bałaszewicz). Raporty szpiega. T. 1-2 / Wybór, opracowanie i studium wstępnе R. Gerber. Warszawa, 1973.

Историография

5.                 Бодров А.В., Власов Н.А. Железо и кровь. Франко-германская война. СПб., 2019.

6.                 Борисёнок Ю.А., Бабоша И.А. Деятельность польской эмигрантской организации «Республиканский Польский Центр» в донесениях российских заграничных агентов Ю. Балашевича и А. Стемпковского (1867–1870 гг.) // Вестник Московского Университета. Серия 8. История. 2023. № 5. С. 35–48.

7.                 Дьяков В.А. Глазами царского агента // Прометей. Т. 7. М., 1969. С. 327–340.

8.                 Кантор Р.М. П.Л. Лавров и А.Ю. Балашевич-Потоцкий // П.Л. Лавров. Статьи, воспоминания, материалы. Пг., 1922. С. 473–512.

9.                 Колобова И.Н. Зарубежные центры по подделке российских кредитных билетов (вторая половина XIX в.) // Pieniądz – kapital – praca – wspólne dziedzictwo Europy –Białorus – Litwa – Łotwa – Polska – Rosja – Słowacia – Ukraina / Materialy z VIII Miedzynarodowej Konferencji Numizmatycznej. Warszawa, 2008. S.193–197.

10.            Кухажевский Я. От белого до красного царизма. Т. 3. Годы перелома. Романов, Пугачев или Пестель: Ч. 2. III отделение. М., 2018.

11.            Пухова Л.А. Визит Александра II в Париж в 1867 г. // Вестник Московского университета. Серия 8. История. 2008. № 6. С. 63–69.

12.            Черкасов П.П. Александр II и Наполеон III: несостоявшийся союз (1856–1870). М., 2015.

13.            Бойка-Гагарин А. Нові дані про ввезення до Російської імперії фальшивих грошей із Англії протягом ХІХ ст. // Наукові записки з української історіїю. Переяслав-Хмельницький, 2019. Вип. 45. С. 207–218.

14.            Borejsza J. Emigracja polska po powstaniu styczniowym. Warszawa, 1966. 488 s.

15.            Cygler B. Pułkownik Ludwik Oborski. Szermierz wolności (1787–1873). Gdańsk, 1976.

16.            Florkowska-Frančić H. Emigracyjna działalność Agatona Gillera po powstaniu styczniowym. Wrocław, 1985.

17.            Gerber R. Z dziejów prowokacji wśród emigracji polskiej w XIX wieku // Potocki A. Raporty szpiega. T. 1. S. 5–78.

18.            Goddeeris I. Spór o emigrację polską w XIX w. – odpowiedź autora // Kwartalnik Historyczny. 2016. № 2. S. 321–326.

19.            Kozłowski E. Generał Józef Hauke-Bosak 1834–1871. Warszawa, 1973.

20.            Marchlewicz K. For Independent Poland and the Emancipation of the Working Class: The Poles in the IWMA, 1864–1876 // "Arise Ye Wretched of the Earth": The First International in a Global Perspective / Bensimon F., Deluermoz Q., Moisand J. (Eds.). Leiden; Boston, 2018. P. 181–192.

21.            Marchlewicz K. Wielka Emigracja na Wyspach Brytyjskich (1831–1863). Poznań, 2008.

22.            Rzadkowska H. Marian Langiewicz. Warszawa, 1967.

23.            Zdrada J. Zmierzch Czartoryskich. Warszawa, 1969.

24.            Złotorzycka M. Antoni Berezowski i jego zamach na Aleksandra II-go // Niepodległość. 1934. T. VIII. S. 321–350.

25.            Złotorzycka M. Ideologia „Ogniska Republikańskiego Polskiego” (1867-70) // Niepodległość. 1935. T. XII. Z. 3. S. 1–21.

26.            Żmigrodzki J. Józef Bosak-Hauke // Niepodległość. Warszawa, 1933. T. VIII. S. 173–205.

27.            Żurawski vel Grajewski Jeszcze raz o Wielkiej Emigracji w Belgii – polemika na marginesie książki Idesbalda Goddeerisa // Kwartalnik Historyczny. 2016. № 3. S. 515–521.

28.            Żurawski vel Grajewski R. Wielka Emigracja w Belgii (1831–1870). Wizerunek bez heroizmu // Kwartalnik Historyczny. Warszawa, 2016. Rocznik CXXIII. № 1. S. 103–124.

29.            Żychowski M. Generał klęski: Ludwik Mierosławski. Warszawa, 1965.

Справочные издания

30.            Le Maitron (Dictionnaire biographique du mouvement ouvrier français) [электронный ресурс]. URL: https://maitron.fr/spip.php?article64108. Дата обращения: 29.09.2025). – «Мэтрон» (Биографический словарь о французском рабочем движении.