ПОЛЬСКИЕ ПРОПАГАНДИСТСКИЕ ЛИСТОВКИ ПРОТИВ МОСКОВСКИХ ГОСУДАРЕЙ (XVI – XVII ВВ.)

Актуальность исследования. На протяжении трех десятилетий XVI века, вплоть до похода польского короля Стефана Батория на Московское государство на заключительном этапе Ливонской войны, главным источником представлений европейцев о России и ее государях были вышедшие в 1549 году знаменитые «Записки о Московии» барона Сигизмунда фон Герберштейна [2]. Возглавленное Баторием без малого «общеевропейское» нашествие на северо-запад России, из вооруженного довольно быстро перерастает в гибридное: европейская сторона не приемлет соперников ни в культурном, ни в религиозном, ни в цивилизационном аспекте. Это время, на наш взгляд, следует считать рождением антимосковской пропаганды для широкого европейского читателя (все же труд Герберштейна был доступен скорее менее значительному кругу лиц), эпохой создания сотен произведений на «летучих листках» - предшественниках газет (распространяемых большими тиражами в публичных местах, на ярмарках, прибиваемых к дверям храмов и ратуш), «обличавших» и высмеивавших Россию прежде всего в лице ее государей, ибо данный прием являлся наиболее эффективным для цели формирования негативного образа Московии на Западе. За «ярмарочными листками» следуют более объемные художественно-публицистические произведения – памфлеты - в виде брошюр на несколько десятков страниц, рассчитанные уже не на «третье сословие», а на более обеспеченное и близкое к власти дворянство. На целое столетие, с конца XVI вплоть до конца XVII века, Европа черпает знание о России и ее правителях почти исключительно из польских источников [30; 37]. Таким образом, корни сегодняшних пропагандистских штампов, используемых западной пропагандой против России в политическом и культурном контексте, методы и приемы создания образа «врага на Востоке», следует искать в так называемых «малых литературных формах» польских новостных листков и политических брошюр времен Ливонской войны и Смутного времени, когда агрессия польского государства по отношению к Москве как никогда нуждалась в убедительной идеологической подпитке. Свыше десяти дошедших до нас произведений подобного рода впервые были полностью переведены нами на русский язык, и здесь мы представляем краткое описание и фрагментарный авторский перевод шести наиболее ярких из них. В настоящей статье будут рассмотрены:

1) «Диалог Леха с Пястом, разъясняющий своим гражданам, какого государя должны выбрать для себя и для этого королевства» Яна Дмитрия Соликовского (листовка);

2) «Песнь на взятие Полоцка» Яна Кохановского (листовка);

3) Элегическая поэма «О походе его величества Стефана Первого, короля польского и великого князя литовского против Ивана Васильевича, великого князя Московского» Самуила Вольфа (брошюра);

4) «Акростих моего мнения о Великом Князе Московском» Валентина Неотебеля (брошюра);

5) «Посольство и краткое описание переговоров с Москвой» Элиаша Пелгжимовского (брошюра - рукопись);

6) «Песнь о тирании Шуйского» Адама Владиславского (листовка).

Рассмотрим последовательно эти произведения, исторический контекст их появления, а также содержащиеся в них антимосковские пропагандистские нарративы.

1.     Ян Дмитрий Соликовский «Диалог Леха с Пястом, разъясняющий своим гражданам, какого государя должны выбрать для себя и для этого королевства» (1573 г.).

Ливонская война (1558-1583 гг.), на полях которой Московское государство показало себя сильным и опасным для Европы противником, породила беспрецедентное до сей поры количество разного рода произведений, направленных против России и лично против царя Ивана Грозного. Соотнося актуальность данной проблемы с днем сегодняшним можно сказать, что Ливонская война послужила триггером и для «информационной войны» XVI века, перевес в которой был на стороне западных стран. Особенно остро накал этой борьбы ощущался в Речи Посполитой уже в начале 1570-х годов, поскольку с одной стороны, часть шляхты православного вероисповедания и русского происхождения испытывала симпатию к Ивану Грозному и даже готова была голосовать за него на королевских выборах [39], с другой же сторонники прозападных кандидатов на польский трон не проявляли особой щепетильности в выборе аргументов против кандидатуры «Московского» и их антироссийская риторика отличалась жесткостью. Одним из первых «обличителей» московского царя в глазах польско-литовского дворянства был католический священник Ян Дмитрий Соликовский (1539-1603), в описываемое время секретарь короля Сигизмунда II Августа и сторонник выбора на польский престол кандидата из французского правящего дома Валуа. Соликовский являлся автором нескольких поэтических произведений, приуроченных к королевской элекции и написанных в форме диалога, отсюда создание анонимного «Диалога Леха с Пястом» значительной частью польского научного сообщества приписывается именно ему [52, с. 91].

Скажем несколько слов о политической ситуации в Речи Посполитой, которая способствовала появлению «Диалога» в 1573 году (вообще отметим, что Соликовскому приписывают более ста произведений, написанных в этот период по политическим мотивам). После смерти последнего польского короля из династии Ягеллонов Сигизмунда Августа, последовавшей 7 июля 1572 года, дворянство Речи Посполитой вследствие специфики политического устройства своего государства оказалось перед весьма сложным выбором: «вольная элекция», то есть выборы нового государя, становилась тем краеугольным камнем, который лег бы в основу последующей политики польско-литовской правящей элиты. Быть с Востоком или с Западом, кого иметь врагом, а кого союзником: эти вопросы тревожили граждан Речи Посполитой, а православная шляхта и духовенство склонялись в пользу единения с Москвой против австрийских Габсбургов и Турции. Ситуация еще до смерти последнего Ягеллона была напряженной: в польском обществе витал дух тревоги, «конца Речи Посполитой», широкое хождение получило произведение поэта Яна Кохановского «Предсказания», где приведены были довольно мрачные прогнозы на будущее, отразившиеся затем в знаменитой поговорке «Strachy na Lachy» (ужас напал на ляхов). Уже в первые недели после смерти короля обозначились основные претенденты на вакантный трон: помимо «Московского» (так именовали Ивана Грозного) за него боролись французский принц Генрих Валуа, австрийский эрцгерцог Эрнест Габсбург, шведский король Юхан III и «потомки Пястов», среди которых наибольшие шансы имели краковский воевода и великий коронный маршалок Ян Фирлей и великий коронный гетман Юрий Язловецкий. Ян Дмитрий Соликовский поддерживал и прославлял на этих выборах принца Генриха, однако после бегства последнего из Польши опасался за свою жизнь, разочаровав проголосовавших за француза депутатов. Нужно понимать, что резко высказывавшиеся против того или иного кандидата авторы рисковали не только свободой, но и жизнью, ведь завтра этот кандидат мог стать королем, и чересчур смелому оратору пришлось бы вообще покинуть страну, как это произошло, например, с Анджеем Дудичем, поддерживающим проигравшего австрийского претендента. Поэтому критика Ивана Грозного в произведении «Диалог Леха с Пястом» носит довольно умеренный характер и обращена скорее против абсолютной монархии как образа правления и московской культурной ментальности, нежели лично против государя Ивана Васильевича. Следует подчеркнуть, что последующие пропагандистские произведения польско-литовский авторов такой «умеренностью» уже не отличались.

Участники «Диалога Леха с Пястом» - легендарный вождь племени полян Лех и столь же легендарный Пяст, основатель правящей некогда королевской династии – разъясняют читателю достоинства и недостатки претендентов на трон Речи Посполитой. Довольно обширный раздел этой брошюры под названием «Мнение о Московском» характеризует Ивана Грозного и кого-то из его сыновей (Ивана или Федора) и в целом рисует негативный сценарий последствий их избрания. Процитируем здесь отрывки рассуждений Соликовского в нашем переводе.

«Московского представлю, но дела его

У польского народа на слуху давно,

Но мало, я скажу, как видели мои глаза

Послов-невольников его и как сжимали руки.

Он властвует народом, он властен на Руси,

Что приказал, то каждый делать должен, хоть умри.

Почти не чинит сеймы, и себя хозяином считает,

Карает, рубит головы, жестоко убивает;

Об этом он хлопочет, в том вырос смолоду,

И тягу эту в нем уменьшить будет трудно,

Тем более он понимает, что его боятся,

Его кто хочет в короли, тот пусть привыкнет к страху.

И если сможешь ты плоть негра обелить,

То сможешь и в Московском старые обычаи сменить:

Хотите здесь лишь в нем убавить их,

Но как посмеете идти против великой силы?

А он притом свою и веру, и язык,

У вас имеет в Польше и Литве, помимо польских:

Имеет чем усилиться, не трогая своих.

Князей имеет, и владык, и шляхту в этих землях;

Что при нем встанут, и простолюдинов русских,

И много трудностей тем сделает полякам

Не станет слушать вас: что с ним вы учините?

Уж будете должны принять его веленья.

Наскучила Руси уж ваша власть,

Ударили б они, имея государя

Народа своего, и языка, и веры,

И род свой защищали б до конца». (Стихи 510-538). [16, c. 52].

В данном отрывке Соликовский пытается вызвать у читателя страх не только перед жестокостью и тиранией Грозного, но и перед якобы его коварством (отмечая, что царь будто бы поднимет против поляков православное население русского происхождения в Червонной Руси и тем самым отберет у Речи Посполитой эти территории). Данные опасения косвенно подтверждают, что польская элита католического вероисповедания вполне отдавала себе отчет в том, что ее насильственные действия по окатоличиванию и полонизации православной русской шляхты, формально равноправных граждан Речи Посполитой, не имеют ничего общего с принципами равенства, справедливости и христианской любви к ближнему («Наскучила Руси уж ваша власть», - восклицает Соликовский, имея ввиду население Русского воеводства). Здесь мы наблюдаем интересный пропагандистский пример, когда собственные недостатки и политические грехи сторона пропаганды приписывает противнику: якобы Грозный не станет одинаково справедливо относиться ко все своим подданным, а поддерживая православных против католиков, устроит в Речи Посполитой чуть ли не гражданскую войну (доказательства возможности такого поступка со стороны монарха, которому по сути выгодно процветание и спокойствие в государстве, остается, разумеется, за рамками этого произведения).

Будучи католическим священником, Соликовский пугает католическую часть населения Речи Посполитой пренебрежением Ивана Васильевича к «латинянам», ссылаясь на барона С. Герберштейна, чьи «Записки о московских делах» были популярны среди шляхты в качестве основного источника знаний о государственном устройстве и обычаях в России:

«Барон Герберштейн, что человек большой и благородный,

Когда в Московии он был послом, то наблюдал,

Как князь Московский брезгует латинской верой,

И верой, и обрядами, он издевается над всем.

Как даст послу он руку, тут же и умоет:

И верит он, его сквернит прикосновенье то». (Стихи 636 -641). [16, c. 55].

Вероятно, в шляхетской среде раздавались и голоса об избрании на польский престол кого-либо из сыновей Грозного, однако Соликовский и здесь в довольно мрачных красках рисует перспективы такого выбора (разумеется, если Грозный откажется передать Великому княжеству Литовскому в составе Речи Посполитой спорные приграничные крепости и территории):

«Когда б Московский дал вам сына за себя,

И мир бы он вернул Литве, и замки,

Навек бы стала мирной эта сторона,

То легче вам была б с ним оборона».(Стихи 556-559).

«И знает всяк, что волк не родит зайца,

А волчонка, каков есть он и сам.

Но, милые поляки, я надеюсь, что не неволят вас

Не принуждают силой к тому,

Чтобы тиранов государями брать,

Отдать права, здоровье и свободу?». (Стихи 564-569). [16, c. 53].

Резюмируя свои предостережения против московского кандидата на трон, пропагандист переходит на просторечье и называет московских жителей «колпаками» (головной убор мужской части населения Московского государства, вероятно, и послужил причиной такого прозвища), царя именует «кровавым Иванцом», описывает ужасы заключения им в тюрьму (причем это русское слово автор записывает латинским буквами) польских пленных, захваченных на полях сражений Ливонской войны, призывает не идти «под кровавый колпак» царя. Касательно же московских порядков использует расхожее клише о якобы уравнивании перед тираном человека и животного («Обухом бьют там мух и дворянина»).

«Советую вам, братья:

Нейдите под колпак,

Кровавая там баня с палкой,

Обухом бьют там мух и дворянина.

Приказывает сам, никто его не сдержит и сам он право.

И с вами будет так, когда тут сядет Иванец.

Порадовался он, когда утешился уж вашей кровью:

Открыв тюрьму, с медведями спустил он вашу кровь.

И вместе с сыновьями копьем колол он ваш народ;

И в кипятке варил, и головы рубил, и на пиру над тем смеялся.

Отдайте же ему себя и королевство,

И головы склонив, унизьтесь пред тираном!». (Стихи 610-630) [16, c. 54-55].

Однако, как ни предвзято звучали пропагандистские штампы в «Диалоге Леха с Пястом», они выглядят довольно сдержанно на фоне того «очернения», которое получило Московское государство и лично царь Иван Васильевич в агитационных произведениях времен короля Стефана Батория. Польский король Стефан Баторий, соперничавший с московским государем на «вольной элекции» и не без труда выигравший ее, вероятно, считал последнего не просто политическим оппонентом, но и личным врагом. Поэтому неудивительно, что Баторий тратил на принижение Грозного в глазах Европы значительные средства, приглашая к своему двору известных поэтов, щедро оплачивая их услуги не только деньгами, но и должностями. Против этой мощной «пропагандистской машины» хотя и длинные, но немногочисленные «кусательные» письма московского царя к польскому королю, которого он презрительно называл «соседом» вместо «брата» и приписывал источник власти выборного монарха не Богу, а «многомятежному человеческому хотению» выглядят, к сожалению, довольно слабо и беспомощно [50, c. 40]. Грозный тем более не считал нужным заботиться об общественном мнении ни ливонского, ни польского дворянства, придерживаясь, по нашему убеждению, провиденциальных взглядов в логике ведения войны.

Не только польские, но и латинские поэтические тексты (в основном немецких авторов) играли ведущую роль в антимосковской пропаганде времен Ливонской войны. Обусловлено это, как нам кажется, двумя обстоятельствами: с одной стороны, данный «продукт» был ориентирован на ливонское дворянство и призван запугать лояльную его часть жестокостями «московского фараона» и «северного Нерона», с другой же – на всю католическую и протестантскую Европу, призывая ее к совместному походу против восточного деспота и тирана. Среди десятков имен приглашенных Баторием стихотворцев в нашем небольшом исследовании мы решили упомянуть двух немецких и одного польского: протестантского пастора Валентина Неотебеля («Акростих моего мнения о Великом Князе Московском»), малоизвестного уроженца Силезии Самуила Вольфа («О походе его величества Стефана Первого, короля польского и великого князя литовского против Ивана Васильевича, великого князя Московского»[25], и знаменитого поэта польского Возрождения Яна Кохановского («Песнь на взятие Полоцка»).

2.     Валентин Неотебель. «Акростих моего мнения о Великом Князе Московском» (1581 г.).

Несмотря на прекрасную изученность вопросов, касающихся как личности царя Ивана Васильевича, так и проводимой им Ливонской войны, на многочисленные публикации полного текста источников, освещающих эти проблемы, нам все же удалось обнаружить старопечатную брошюру, до настоящего времени не введенную в научный оборот в отечественной исторической науке и в списках источников, насколько нам известно, не значащуюся. Речь идет об изданной в самый разгар псковского похода Батория пропагандистской книге на польском языке, принадлежащей перу немецкого поэта Валентина Неотебеля под названием «Акростих моего мнения о Великом Князе Московском». Знакомство с этим поэтическим текстом, на наш взгляд, чрезвычайно красочным с художественной точки зрения и безусловно в свое время будоражившим умы обывателей ничем не хуже современных фильмов в стиле «хоррор» или «жаренных фактов», преподносимых бульварной прессой, позволит нам понять изощренность приемов антимосковской пропаганды более чем четырехвековой давности.

Прежде чем переходить к содержанию «Акростиха», посвятим несколько слов анализу того исторического контекста, который способствовал его появлению. Как известно, последняя фаза Ливонской войны, неудачно складывающаяся для Московского государства и более успешная для Речи Посполитой, ознаменовалась бурной конфронтацией между Иваном Васильевичем и Стефаном Баторием, вылившейся в том числе и в переписку полемического характера [15]. Известно также, что внутри Речи Посполитой не слишком рьяно поддерживали воинственные планы своего монарха, за исключением приближенных к трону кругов, самым влиятельным представителем которых был возвышенный Баторием Ян Замойский. Стоявшие в оппозиции к королю влиятельные роды распространяли слухи о том, что государь не заинтересован в польской короне и, поссорив поляков с царем и заставив проливать кровь, обобрав шляхту до последней нитки, покинет трон также, как сбежавший во Францию Генрих Валуа. Несмотря на победы Батория, ознаменовавшиеся взятием Полоцка и Великих Лук, сейм, собравшийся в Варшаве в январе 1581 года, с большой неохотой утвердил военный налог на следующие два года, обозначив, что этот «побор» для данной цели принят в последний раз (против очередного похода высказывался даже взявший Полоцк коронный гетман Николай Мелецкий). К тому же средства собирались так нерасторопно, что король отправился на осаду Пскова в большей мере за собственные деньги, испытывая недостаток во всем. Свидетель этой осады ксендз Станислав Пиотровский писал в своем дневнике: «Не удивляюсь, что королю трудно достать дома жолнеров, потому что кто же захочет идти на такую нищету: тратить тут имущество, капиталы, здоровье и пр. А внимания мало!» [12, c. 353]. «Дай Бог умереть московскому князю, пока мы доедем до Пскова», - в сердцах восклицает он далее на страницах своего «Дневника», не видя, вероятно, возможности победить царя военной силой.

В подобной достаточно затруднительной для польской стороны ситуации и разгорелась та полемика, которая немногим ранее уже вылилась а обширные письма государей друг к другу, а затем в публикацию многочисленных антимосковских пропагандистских брошюр, которые посылались как самому Ивану Васильевичу, так и по всей Европе. О письмах монархов сказано довольно много, прежде всего исследователи отмечают обширность каждого из них. Например, изученное нами письмо Батория царю от 1579 года из-под Полоцка, содержит 33 страницы и, вероятно, когда-то было сшито и переплетено в кожаный переплет наподобие брошюры [15], а царские ответы не уступали им. Весьма важный и интересный вопрос – авторство данных посланий. Исследователи эпистолярного наследия Грозного склоняются к тому, что пользующийся услугами представителей Посольского приказа царь, имеющий незаурядный литературный талант, безусловно, участвовал в их составлении и что называется «сыпал» только присущими ему остротами [27]. Касательно посланий Батория наше мнение таково, что король-солдат, не блиставший красноречием, целиком и полностью препоручал это своим дипломатам, и прежде всего немцу Гезе Тидеманну, выходцу из семьи богатого гданьского купца и большому недругу московских интересов в Ливонии. Приближенный ко второму Прусскому герцогу Альбрехту Фридриху, Тидеманн, в частности, транслировал Баторию точку зрения патрона, стремившегося сохранить положение своего государства в качестве польского лена и боявшегося русского присутствия в Прибалтике [26; 40]. По всей видимости, польское окружение короля, за исключением Яна Замойского и его партии, было не в восторге ни от присутствия в окружении государя немцев и венгров, ни от того, что измышленные Тидеманном язвительные послания еще дальше отодвинут заключение мира с царем. Вот как об этом пишет ксендз С. Пиотровский: «После обедни читали в присутствии сенаторов ответ московскому князю, написанный Гизиусом. Пан канцлер [Замойский – Э.Н.] сам переведет его на польский, так как мы, секретари, не сумеем сделать этого, а с польского на русский переведут литовцы и этот перевод пошлют московскому князю; латинский же подлинник канцлер хочет послать в Рим, чтобы сделать его известным всему свету… Не могу сказать, сколько всем хлопот с эти ответом; а мне с Гизиусом больше всего возни с ним. Сегодня целый день от восхода солнца до заката мы сидели над этой проклятой грамотой и все еще не кончили; не знаю также, что за выгода пану канцлеру вмешиваться в то, что, собственно, касается Литвы» [12, c.299-300]. Вполне вероятно, что речь идет о том самом письме, где царь назван «фараоном московским» и которое содержит следующий пассаж: «И жалкая курица хранит цыплят своих под крылом, когда нападает на нее ястреб, а ты имеешь на печати двуглавого орла и прячешься по углам!» [50, с. 77]. К данной словесной провокации добавлено приглашение Грозному прибыть на поединок. Вероятно, этим Тидеманн хотел подчеркнуть равенство короля и царя, ведь Иван Васильевич открыто насмехался над низким происхождением Батория.

В выше процитированном отрывке из дневника С. Пиотровского просматривается весьма интересное обстоятельство. Пропагандистские сочинения, рисующие демонические черты «московского тирана», писались изначально на латинском языке и были предназначены для «внешнего потребления», то есть для Центральной и Западной Европы и папского престола. Вот почему, на наш взгляд, среди дошедших до нас старопечатных брошюр подобного рода, принадлежавших перу как немецких, так и польских авторов, практически не встречаются польскоязычные. Даже пропагандистские труды «природного» поляка Кристофа Варшевицкого написаны и изданы сначала на латыни, а затем переведены на польский (например, его «Речь к Стефану, королю польскому» от 1582 года) [24]. Конечно, не последнюю роль здесь сыграло и то обстоятельство, что венгр Баторий общался со своими польскими подданными на латыни, но и озвученная нами версия о «целевой аудитории» для этих изданий кажется нам как нельзя более допустимой.

Пропагандистская брошюра уроженца Лейпцига, лютеранского пастора Валентина Неотебеля (1538-1601) (настоящая фамилия, вероятно, Тебель, а приставка «Нео» приписана в качестве литературного псевдонима) «Акростих моего мнения о Великом Князе Московском», на наш взгляд, изначально была написана автором на немецком или латинском языке и переведена и издана на польском в 1581 году в населенной большей частью немецкими выходцами Торуни, откуда, скорее всего, и происходил неизвестный нам переводчик. Специалисты в области польской филологии полагают, что это, ни много ни мало, первая известная науке книга на польском языке, изданная в этом городе (немецким же печатником Мельхиором Нерингом). Она была рассчитана на польскую шляхту, так переменчиво и легкомысленно относящуюся к внешнеполитическим устремлениям своих королей и более всего блюдущую собственное материальное благосостояние. Ей нужно было представить все ужасы правления «московского фараона» и напугать настолько, чтобы она увидела в нем своего главного врага, более грозного и кровавого, чем турецкий султан. Не исключено, что переводчик мог присовокупить что-то и от себя, изменив оригинал. По крайней мере мы встречаем в тексте «Акростиха» термин «русек», презрительное обращение поляков к русским, которое не могло быть известно не владевшему в достаточной мере польским языком В. Неотебелю, а также записанные латиницей чисто русские фразы вроде «пить за меня не хочешь», вложенные автором в уста царя. Подобные приемы, когда «перевод» не вполне соответствовал оригиналу, были широко распространены в то время . Этим «грешит», например, перевод с латинского языка на польский «Хроники европейской Сарматии» Александра Гваньини, выполненный с собственными, отличными от оригинала текстовыми вставками, поляком Мартином Пашковским [35]. Таким образом, мы позволим себе считать «Акростих» трудом «коллективного», «немецко-польского» автора.

Выше мы уже отмечали художественные достоинства этого поэтического произведения. В 2016 году оно привлекло внимание польских филологов и впервые с 1581 года было переиздано сотрудниками факультета полонистики Варшавского университета [21], вызвав, в свою очередь, появление на этот счет критических статей исследователей и специалистов в сфере старопольской литературы [53].

Сделаем здесь краткий анализ самого текста и процитируем наиболее яркие фрагменты в нашем переводе (уточним, что перевод выполнен с оригинального издания 1581 года, хранящегося в Курницкой библиотеке в Польше) [20]. Уже обложка этой брошюры снабжена красноречивой иллюстрацией: богиня войны Беллона держит в правой руке кадуцей – античный жезл с двумя обвитыми вокруг него змеями (см. Приложение 1). Жезл этот символизировал согласие и мир, однако то, что находился он в руках божества войны должно говорить о том, что мир и согласие возможно водворить только вооруженной рукой. В этой аллегории мы усматриваем намек: мир между Речью Посполитой и Московским государством, по мнению издателей данной книги, возможен лишь через поля сражений. Сам текст, представляющий собой некую смесь между обличительным памфлетом и драмой, в центре повествования построен в форме диалога царя с … собственной совестью. Грозный, названный в диалоге «моcковит», гордый и надменный, хвалится своим происхождением «в четырнадцатом колене от цесаря Октавиана», богатством и властью:

«Всем нациям известно, я - царь, король вельможный,

Все то – по воле Божьей, для всех народов грозный». (Стихи 5-6).

«Великим государем поставил Бог Создатель,

И ты, о Русь, признала, что я твой повелитель.

И дикие татары отныне мне послушны,

Я два их государства держу в руках надежно». (Стихи 9-12).

«И даже Север хладный признал великим князем,

Уже и для лапландцев стал грозным государем.

Пошли под мою руку Лифляндия с Литвою,

Пусть знает каждый в свете, я князь, имею много». (Стихи 27-30).

«Весь Рейх немецкий тоже шлет нам в Москву подарок,

Скажу я еще больше: дрожит предо мной турок.

И швед, датчанин также передо мной покорны.

Как заяц барабана, боятся все Ивана…». (Стихи 60-63).

«Я сам себе хозяин, и титулы имею,

О них я не старался, и не купил у церкви.

Иные пусть их купят у цесаря и папы,

И дивным красноречьем в ответ их ублажают,

Чтобы добиться чина, хотя бы и без денег,

Но что им в том, в доходах всяк будет также беден». (Стихи 79-84).

«Давно молва судачит, что я тиран жестокий,

Дрожит передо мною богатый и убогий.

Меня лишь удивляет, что пишут во всем свете,

Иное что познает тот, кто ко мне приедет.

О том я вопрошаю, кому чинил обиду,

Пусть скажет кто смелее, где обошел я право.

Нельзя карать злодея, иль притеснять нахала,

И уважать, бояться, тогда все перестанут?

Поверьте, это правда, что доброго люблю я,

И щедро такового богатством одарю я.

Повесил многим прежде на шею цепь златую,

Три раза обвивая ее в длину большую». (Стихи 101-112).

На наш взгляд многие употребленные здесь обороты и метафоры были действительно использованы Иваном Грозным как в переписке с А.М. Курбским, так и в посланиях к королям Сигизмунду Августу и Стефану Баторию. Таким образом, пастор Неотебель или же тот, кто переводил его рифмы, был очень хорошо осведомлен в данном вопросе. Чрезвычайно занимательной выглядит в свою очередь та часть, где «Совесть» в стихотворной форме укоряет царя в его грехах. Здесь также видны заимствования из изданной ранее литературы, например, из «Хроники европейской Сарматии» А. Гваньини. В монологе царской «Совести» можно выделить самую существенную ее часть: описание казней и злодейств «пана Ивана». Здесь в отношении царя использованы довольно жесткие эпитеты: «хуже, чем палач», «Пилат», «жестокая бестия», «Калигула», «Нерон», «тиран Дионисий», «тиран Клавдий», «ненасытный волк», «содомский грешник».

Описание внешности и характера царя, в которого «вселился дьявол» в строках 345 - 352 должно вызвать страх у читателя:

«Жестокий, страшный, грозный, скупой и ядовитый,

Огромный, исступленный, везде ты знаменитый.

Всему христианству враг, пожалуй, самый главный,

Обычай, добродетель, все то ты ненавидишь.

Нет в свете человека, ни князя-государя,

Чтобы медведем рыскал, от вечера до утра;

Нет бестии ужасней, ни тигра, ни дракона,

Рычащего льва в пуще, чтоб равный был Ивану».

Казни князя Д.Ф. Овчины Телепнева-Оболенского, И.П. Федорова-Челяднина, О.Ф. Гвоздева-Ростовского, новгородского архиепископа Пимена, дьяков Ф.Д. Сыркова и И.М. Висковатого автор «Акростиха» воспроизводит по хронике Гваньини, к тому времени уже хорошо известной в Польше. Но более всего эмоций по замыслу Неотебеля (или же его переводчика), вероятно, должна была вызвать сцена экзекуции князя Петра Семеновича Серебряного - Оболенского (20 июля 1570 года), а также пленных поляков и литовцев (у Гваньини эта сцена не столь эмоционально окрашена, именно на нее всего лишь намекал и рассмотренный выше «Диалог Леха с Пястом» Соликовского):

«Был раз Ильи пророка святой великий праздник,

Когда к твоему сердцу пробрался черт из ада.

Из-за стола вскочил ты взбешенною собакой,

И не желал, чтоб в здравье послы достигли дома.

Ты гневался жестоко на многих панов радных,

И от доносов ложных имел на сердце рану.

Петра же Серебрина сразил тут твой гвардеец,

Не пощадив второго и третьего с четвертым,

И дав их обезглавить, вернулся в свою башню,

Поскольку сердце гневом еще больней щемило.

И приказал ты с башни, охваченный страстями,

Привесть несчастных пленных, все чтобы стали рядом:

Стояли там литвины, стояли и поляки,

Что мыслил ты им сделать, то знали, бедолаги.

И Петр Бековский первый вперед на площадь вышел,

А ты сам лично пику в живот ему заправил.

Ее Бековский вырвал сам собственной рукою

И с ней к твоей особе бежал в жестокой муке.

Тебя бы смерть настигла, не будь твой сын с тобою,

И собственная пика тебя бы заколола.

Еще шляхтичей восемь убил всего за час ты,

За час твои убили и слуг их полтораста». (Стихи 643-664).

В последней части обвинения царя Ивана собственной «Совестью» Неотебель предрекает государю судьбу Голиафа, убитого Давидом малыми силами и призывает во избежание этого заключить мир на условиях Батория. В ответ Грозный под именем «Московита» обещает ей целовать ноги римскому папе, просить у него индульгенцию и заключить с поляками мир с помощью папского посланника. Однако морализаторство автора не допускает положительного преображения главного героя: заключительные строфы не дают читателю расслабиться и призывают не доверять «Московиту»:

«Сказал слепой: увидим, рад был бы, чтоб так стало,

Иван, я полагаю, что делать будешь мало.

Стары твои уловки, давно так интригуешь,

Чтоб победить обманом и днем, и ночью в думах». (Стихи 869-872).

Еще раз подчеркнем, что произведение немца Валентина Неотебеля на польском языке, скорее всего, является переводом его же немецкого или латинского текста неизвестным переводчиком-поляком или даже литвином, поскольку в тексте произведения присутствуют русизмы и мы исключаем, что немецкий пастор, даже длительно живший в Польше, мог настолько хорошо владеть польским языком. Здесь мы видим пример использования услуг «литературного негра» эпохи раннего Нового времени без упоминания его имени. Поэтому относим данное произведение к польско-немецкой пропаганде, ибо «Акростих» является примером именно смешанного творчества и добавления переводчиком текста, не могущего быть в немецком или латинском оригинале. К тому же непосредственным заказчиком Неотебеля мог быть как прусский герцог, так и польский король. Предположительно компиляции из книги А.Гваньини относятся к авторству пастора Неотебеля, остальное же – к творчеству его переводчика. Надеемся, что читатель согласится с высокой оценкой данного текста с художественной точки зрения: он вполне мог бы стать пьесой, поставленной в то далекое время на подмостках какой-нибудь рыночной площади, и, вероятно, повлиял на умонастроения тех, кто имел возможность его прочесть.

3. Самуил Вольф. Элегическая поэма «О походе его величества Стефана Первого, короля польского и великого князя литовского против Ивана Васильевича, великого князя Московского» (1582).

Дошедшие до нас биографические сведения о Самуиле Вольфе довольно скудны, однако они позволяют обозначить основные тенденции в карьере человека, посвятившего свое перо придворной поэзии [44, с. 18-20]. Он родился в силезском городе Хиршберг (ныне польский город Еленя Гура) в 1549 году в семье ректора местной евангелической гимназии Себастьяна Вольфа. С 1571 года в течение трех лет обучался на философском факультете Виттенбергского университета, а вернувшись на родину, занял место ректора вышеназванной гимназии после почившего отца. Будучи протестантом (кальвинистом) по вероисповеданию, он, вероятно, приобрел известность в среде протестантского дворянства Речи Посполитой своей поэзией религиозного содержания, а в 1580 году был приглашен туда по одной версии самим королем Стефаном Баторием, по другой же – могущественным покровителем польских протестантов, краковским воеводой Николаем Фирлеем. По крайней мере, считается установленным, что короткое время Вольф пребывал при дворе Батория, исполнял обязанности его секретаря и даже удостоился своего рода «поэтической коронации» - титула «Poeta laureatus», то есть «увенчанного лаврами поэта». С 1581 по 1586 год по предложению Николая Фирлея он является ректором кальвинистской гимназии в принадлежавшем семейству Фирлеев городке Любартуве Люблинского воеводства[56, с.172-173], где, по всей видимости, и пишет вышеназванную «Элегическую поэму» во славу побед Батория. Современные польские исследователи истории словесности указывают, что в этот период Вольф тесно общается с проживавшим в Люблине известным поэтом эпохи ренессанса Себастьяном Клоновичем и последний даже посещает руководимую силезцем школу, дарит директору свои книги [54, с. 183-190]. Добавим, что написанная Клоновичем поэма «Роксолания», посвященная землям Червонной Руси, содержит немало метафор, которыми автор их описывал, многие из них довольно предвзято рисуют «варварский» и «дикий» край [17]. Например, пользуясь игрой слов, Клонович утверждал, что если прочитать наоборот слово Россия - «Russia», то получится «Ursia» - Страна медведей. С нашей стороны предположим, что в ходе переписки и при личных встречах С. Вольф испытал на себе влияние этих взглядов коллеги по перу, пронизав подобными же определениями свою «Элегическую поэму». Завершая изложение биографии поэта отметим, что его заслуги на ниве литературы и преподавания дали желаемые плоды. В последние годы жизни он сделал еще один шаг в своей карьере: в 1586 году переехал в Эльблонг и занял престижную должность секретаря городского совета (известно также, что супругой его стала дочь местного купца Елизавета Борнеманн). Однако этот период в его жизни оказался недолгим – 24 июня 1591 года Вольф скончался в замке Гнев, расположенном недалеко от Эльблонга. Часть принадлежавших ему печатных и рукописных книг с начертанным на них латинским девизом «Non est mortale quod optio» («Смерти нет пока есть желания») ныне хранится в университетской библиотеке в Торуни и свидетельствует об энергичности и жизненной активности хозяина.

Поэтическое произведение на латинском языке «Stephani primi serenissimi Poloniae regis et Magni Lithuanorum ducis etc. aduersus Iohannem Basilidem, magnum Moschouiae ducem expeditio carmine elegiaco descripta» («Элегическая поэма о походе его величества Стефана Первого, короля польского и великого князя литовского против Ивана Васильевича, великого князя Московского»), изданная в 1582 году, скорее всего, была опубликована при поддержке участника похода Батория на Псков, покровителя Вольфа Николая Фирлея (см. Приложение 2). В целом это довольно объемная (58 страниц) по тем временам брошюра, где с большими подробностями описан не только ход самой войны, но и ее предыстория. Уже с первых строк автор строит свое повествование на противостоянии добра (Запада, наследника благородного Рима) и зла (Востока, воплощения тирании и варварства). Лагерь Батория он называет «орлиным гнездом», «Орлом», а царские войска – «Драконом» [25, с. 2]. Данные метафоры были традиционны и понятны европейскому читателю той эпохи. Во времена Римской империи орел считался атрибутом Юпитера, символом силы и света, а змея или дракон олицетворяли царство Аида, ужасное уродливое чудовище, несущее гибель и страдания человеку. Поединок же орла со змеей являлся предметом многочисленных изображений, начиная с мозаик и фресок и заканчивая монетами [28, с. 125-128]. В христианский период европейской истории Дракон как символ приобрел и еще одну характеристику – стал олицетворять Восток. Отталкиваясь от этого первичного посыла, С. Вольф развивает мысль о противостоянии Республики (имея в виду Речь Посполитую) и Тирании (обозначая этим определением Московское государство). Он высмеивает провозглашаемое Иваном Грозным собственное происхождение от Пруса, «брата римского цесаря Августа» и тем самым обоснование царских претензий на Ливонию, «откуда тирана изгнали» (стр. 6). Продолжая линию отождествления России с Востоком, Вольф доходит даже до Индии и называет Грозного «Гангским тигром» («Gangetica tigris») (стр. 7). Что касается «московитов», то они в разных местах называются автором «псами» (стр. 3), «варварами» (стр.4), «волками» (стр. 8). Следуя основной задаче хвалебной «Элегической поэмы», С. Вольф прославляет своего покровителя Николая Фирлея, королевских приближенных Бальтазара Батория (племянника Стефана), командующего венгерской пехотой Яна Борнемиссу и, конечно же, самого польского монарха, который удостаивается таких громких имен, как Александр Великий, Ромул, Аякс, Ганнибал. В целом, говоря об осаде Пскова, С. Вольф дает читателю ясный пропагандистский посыл к тому, что единственный путь к миру – полная победа над восточным тираном (пресловутый многовековой девиз «победить Россию на поле боя»).

4. Ян Кохановский. «Песнь на взятие Полоцка» (1580 г.).

Знаменитый поэт польского Ренессанса Ян Кохановский (1530-1584) в своих произведениях, написанных как на латинском, так и на польском языках и рассчитанных, в отличие от поэмы С. Вольфа, прежде всего на польско-литовского читателя, обращался к образу Ивана Грозного множество раз. В его работах царь и московская держава описаны более подробно и разнопланово, среди них можно назвать латиноязычную «Оду на взятие Полоцка» («Ode de expugnatione Polottei»), польскоязычные «Песнь на взятие Полоцка» («Pieśń o wzięciu Połocka») и итинерарий «Путешествие в Москву» («Jezda do Moskwy» [19]). Характеристики, данные Кохановским Грозному, были столь презрительны и в то же время насмешливы, что по этой причине издание наследия поэта в России носило выборочный характер, и внимание в основном обращалось на лирические и сатирические (политически более или менее нейтральные) произведения («Фрашки», поэмы «Шахматы» и «Сатир, или дикий человек») [7]. Так, например, из советского издания его избранных произведений была исключена «Песнь 13» второй книги «Песней» (текст ее полностью повторяет вышеназванную «Песнь на взятие Полоцка»), где автор прославляет победы Батория и принижает царя Ивана.

Для репрезентации образа Ивана Грозного в поэзии Я. Кохановского мы выбрали польскоязычную «Песнь на взятие Полоцка», произведя первый в отечественной историографии ее перевод на русский язык. Она представляет собой сжатый вариант изданной Кохановским в 1579 году латиноязычной «Оды на взятие Полоцка», которая по выражению польского исследователя Я. Недьведя «является произведением официальным и текстом, представляющим власть» [49, c. 392]. К тому времени поэт, десять лет тому назад занимавший должность королевского секретаря при Сигизмунде Августе, уже в течение десяти лет проживал вдали от двора в своем имении Чернолес, однако живо откликнулся на предложение канцлера и гетмана Яна Замойского, ближайшего сподвижника Батория, и продолжил свое участие в политической игре [46;57]. Написанная им зимой 1579-1580 гг. «Ода» была основана по тогдашней моде на матрице одной из од Горация (14 ода IV книги), прославлявшей победы римского императора Октавиана Августа и его пасынков Тиберия и Друза [42]. Вполне понятно, что популярность произведений Кохановского среди польско-литовских читателей была велика, а посему королю весьма нужна была именно его пропагандистская поддержка для дальнейшего продолжения войны с Московским государством и сбора добровольцев под свои флаги. Спустя несколько месяцев после публикации «Оды», в том же 1580 году, поэт печатает в Варшаве ее польскую версию c посвящением Я. Замойскому, в виде «летучей газеты» (листовки), под названием «Песнь на взятие Полоцка» [18] (см. Приложение 3). Судя по всему, автор планировал найти композитора, который переложил бы ее на музыку, подобно тому, как современник поэта Николай Гомулка сочинил мелодии на написанный Кохановским «Псалтырь Давида». Мы допускаем, что таковое переложение могло состояться, однако нотные записи утрачены или же до сего времени не обнаружены. Ярким, в то же время простым и легким языком автор рисует обстоятельства сдачи Полоцка. Приведем здесь полностью данную «Песнь» в нашем переводе.

Песнь на взятие Полоцка

Богу низко поклонимся,

Его милость вспоминая,

Бог надменных осаждает,

А покорных опекает.

Непокорный он и гордый,

Он тиран страны холодной,

Каковому, как мнит сам он,

Нету в целом свете равных.

Царь московский перед смелым

Польским королем бежал;

Пока не показались льды

Вставшей северной воды.

От границы он бежал,

Замки с городами сдал;

Здесь теперь поведать стоит,

О душе его и нем.

Коня резвого сдержи,

Лютый царь неуловимый!

Грозным хочешь быть, бежишь;

Проиграл коль, покорись!

Время есть потолковать,

Кому шапку прежде снять,

Время есть теперь узнать,

Кому вперед с коня упасть.

Да поможет Бог единый

Королю польской страны!

Гордых можешь осаждать ты

И не дашь им рассуждать.

Ты с московского тирана

Маску чванства смело сбросил.

Оказалось, не кусает,

И рогами лишь трясет.

Он надеялся на замки,

Но лишился быстро их;

Даже не дошло до боя;

Как бы голову сносить.

И тогда, где раньше был,

Полоцк в Польшу вновь вернулся,

Польского монарха счастьем

Стефана-короля успехом.

Ядер тучи, стены мощны,

Башен сила – все без толку;

В ход пошел уж меч железный,

Ты ж, король непобежденный,

Ты берешь не только замки

С крепостями в мощных стенах,

Но есть славнее в тебе,

Ты силен сам по себе.

И не дал ты волю гневу,

Оказал врагу ты милость,

Ты не только деловит,

Столь же ты и милосерден.

Будь же здрав, король могучий!

Не смолчат мои здесь рифмы

Что тебя благодарят

Среди славных дел героев.

Обратимся к образу Ивана Грозного, нарисованному Я. Кохановским в этом произведении. В отличие от С. Вольфа, поэма которого наполнена античными символами, Кохановский оперирует более понятными польской шляхте христианскими нарративами. Уже в первой строфе слова «Бог надменных осаждает, А покорных опекает» являются своего рода перефразированием слов Евангелия от Луки (глава 1 стих 54): «Низложил сильных с престолов и вознёс смиренных». Далее следуют довольно традиционные для польской литературы стереотипные определения: «тиран страны холодной», «северный тиран» (Московское государство в то время считалось более северной, чем восточной страной, ибо точкой отсчета ученых эпохи Ренессанса была Южная Европа а, в частности, Италия), «непокорный», «гордый», «чванливый», «лютый царь». Дабы высмеять заносчивость Грозного, Кохановский дополняет его образ трусостью: царь в страхе бежал от королевского войска до самого Ледовитого океана («Пока не показались льды Вставшей северной воды»). Таким образом, тиран грозен лишь на словах («Грозным хочешь быть, бежишь»). Когда же король срывает с гордеца маску, оказывается что тот «не кусает И рогами лишь трясет». При попытке уточнить, что в данном случае имел ввиду Кохановский и сопоставляя текст «Песни» с латиноязычной «Одой на взятие Полоцка» выясняется, что поэт сравнивал царя с козлом. Как известно, символ козла в христианстве имеет глубоко негативный смысл: с одной стороны козел бодлив и упрям, с другой же имеет демоническую сущность и выступает как ипостась нечистой силы, его облик может принимать сам сатана и различные демоны. Однако смелость короля лишает козла темной силы и он «рогами лишь трясет». Дабы усугубить нарисованные качества мелочного и трусливого тирана Кохановский противопоставляет ему «благородный дух» Батория, который при сдаче Полоцка «не дал волю гневу» и «оказал врагу милость», таким образом, он силен не только своим королевским саном, но и «сам по себе» как личность. Судя по всему, поэт знаком был с письмами Грозного Баторию, где тот насмехался над его не достаточно высоким для государя происхождением и не считал Стефана равным себе. Но победа Батория осадила Ивана: «Время есть потолковать, Кому шапку прежде снять»), то есть царь вынужден будет обнажить голову перед королем и признать его превосходство, несмотря на то, что последний был не наследственным, а выборным монархом.

Нам неизвестно, насколько широко разошлось данное произведение Я. Кохановского среди шляхты и насколько достигло своей пропагандистской цели. Но совершенно точно можем определить, что оно пришлось по вкусу его покровителям: королю Стефану Баторию и гетману Яну Замойскому. В этом же году поэт удостоился должности войского сандомирского и получил королевский привилей на запрет перепечатывать без ведома автора «Псалтырь Давида» (последняя награда столь улучшила положение Кохановского, что в последующем он даже стал заимодавцем для магната, люблинского кастеляна Андрея Фирлея) [45; 48].

Таким образом, именно усиление Московского государства в правление Ивана Грозного и выход его на европейскую арену политических и военных действий повлекло за собой появление нового способа борьбы с Россией – масштабной информационной войны. Образ Грозного в европейской пропаганде по сути ничем не отличался от проклятий, посылаемых ею в адрес турецкого султана, «главного врага христианства». В произведениях Я.Д. Соликовского, В. Неотебеля, С. Вольфа и Я. Кохановского характер царя Ивана лишен всяких положительных черт, он должен напугать читателя и заставить его бояться и ненавидеть не только государя, но и весь подвластный ему народ, наделяемый эпитетами «псы» и «варвары». Однако при знакомстве с вышеназванными произведениями читателя не покидает ощущение гротеска, и этому есть причина. Все эти авторы писали свои стихи за материальное вознаграждение и по «политическому заказу», и, в сущности, достигли благодаря данной деятельности определенных карьерных высот и материального благополучия. На наш взгляд, они вряд ли задумывались над справедливостью своих слов в отношении Грозного. Тот же Я. Кохановский, в свое время восторженно принявший короля Генриха Валуа, позже, в угоду новому королю Стефану Баторию написал о нем обличительный стих «Ответ французу или кукарекающему петуху». Иван Грозный, однако, не предпринимал никаких шагов к тому, чтобы «перекупить» и склонить на свою сторону подобных пропагандистов, и это сыграло немалую роль в поражении, которое, к сожалению, потерпел царь от своих европейских оппонентов.

5. Элиаш Пелгжимовский. «Посольство и краткое описание переговоров с Москвой» (1601 г.).

В посольстве от польского короля Сигизмунда III к московскому царю Борису Годунову, возглавляемом великим канцлером литовским Львом Сапегой (1600-1601 гг.), состоял пан Элиаш Пелгжимовский (1564-1605), известный в своем отечестве не только как воин и чиновник, но и как писатель и поэт. Занимая в это время крупную должность писаря Великого княжества Литовского и будучи посвященным во многие государственные тайны, он, несомненно, играл важную роль в этой польско-литовской дипломатической миссии, и имея уже опыт в подобных переговорах еще с Иваном Грозным в 1583 году, скорее являлся не советником Сапеги, а равным ему участником дипломатического диалога. Для нас в данном случае интересен поэтический источник пропагандистского характера: созданное Пелгжимовским в результате поездки в Московское государство произведение «Посольство и краткое описание переговоров с Москвой» (об этом посольстве польскими исследователями написано немало работ [41; 55; 58]). Оно представляет на наш взгляд не что иное, как политическую сатиру и написано автором в качестве своего рода оправдания перед польским обществом: посольство Льва Сапеги намеревалось заключить «вечный мир» с Москвой, который в перспективе обезопасит границы Речи Посполитой от более сильного восточного соседа. Но «гордые и лживые», по словам Пелгжимовского, москвитяне не желали принимать польских условий, и настаивали только на двадцатилетнем перемирии, таким образом, в будущем развязывая руки в отношении западного соседа. Миссия Сапеги в большей своей части не удалась, и пан Элиаш поспешил разразиться гневной сатирой, где довольно зло высмеивал «московское варварство» и провоцировал потенциального своего читателя на враждебность по отношению к русским нравам. Согласно последним новейшим исследованиям, этот текст автор издать не успел и он был обнаружен в виде рукописи уже в XIX веке, хотя совершенно не исключено, что именно в таком виде ходил по рукам заинтересованных читателей в Речи Посполитой.

Данный поэтический сатирический памфлет Пелгжимовского полон уже укоренившихся в польском обществе еще со времен первой «вольной элекции», где Грозный являлся одним из главных претендентов на трон Речи Посполитой, стереотипов. Опыт написания подобных текстов был не нов для пана Элиаша: несмотря на казалось бы, крупную чиновничью должность он, если можно так выразиться, «подрабатывал» придворным панегиристом у могущественного магната Христофора Радзивилла (Перуна), в стихах прославив его поход вместе с королем Баторием в Московское государство (это написанное на латинском языке произведение под названием «Panegyrica apostrophe» раздавалось, например, жителям Страсбурга в качестве знакомства его населения с родом Радзивиллов и его достижениями). Пелгжимовский писал хвалебные речи в стихах и в честь знаменательных событий в семействе Радзивиллов (например, на бракосочетание Альберта Радзивилла), а также поздравительные стихи в честь вступления в какую-либо должность иных магнатов (например, занятие должности литовского подскарбия Теодором Тышкевичем). О заинтересованности Пелгжимовского в политических дивидендах за свои стихи свидетельствуют между прочим посвящения того или иного произведения сильным мира сего: в издании на латинском языке «Герои первой книги Экклезиаста» (1585 г.) он обращается к королю Стефану Баторию с просьбой «отметить его заслуги». Таким образом, ожидать какой-либо степени объективного отношения к Московскому государству в вышедших из-под пера этого автора произведениях не приходится.

Высмеивание оппонента с культурной и ментальной точек зрения становится главным орудием пропагандистских приемов Пелгжимовского. По его мнению огромной Россией правят тираны (автора не смущает при этом, что царь Борис Годунов – государь, выбранный Земским собором, то есть более широкими слоями населения, нежели в Речи Посполитой, где короля выбирало дворянство и отчасти духовенство). Народ в Московском государстве богат и беден одновременно, а положение свое считает самым лучшим в мире, не зная и одновременно презирая обычаи соседей. С иронией он описывает рассказы дьяка посольского приказа Постника Дмитриева, который хвалил посольству Сапеги Москву как город, «равный семи чудесам света», а в этот же день его до хромоты побили кнутом по велению начальства, так что вновь появившись у поляков на посольском дворе он солгал, что «выпал из саней» (наказание крупного чиновника как простого мужика опять же становилось доводом в пользу традиционного «русского рабства»). Описывая читателю семь чудес света Пелгжимовский отмечает, что «Москва как жаба, которая смотрит на коня и хочет, чтобы ее также подковали» (стихи 447-448).

Лживость и переменчивость «скифской души» московита раскрашена у Пелгжимовского восточными красками. Он, например, уподобляет «москалей» верблюдам, пьющими мутные воды тирании, очевидно предлагая читателю перенести образ этого покорного хозяину вьючного животного на характер русских. Пышные церемонии при московском дворе он сравнивает с прекрасными на вид ядовитыми цветами востока, которые будучи привлекательными внешне, таят в себе смертельную опасность.

При упоминании об обширности и богатстве Московского царства автор рисует довольно заманчивую для рядового шляхтича картину: русские «имеют все сокровища мира», особенно после того, как «присоединили татар», из одного конца страны в другой нужно ехать год и столько же обратно, а там, где «шумели у язычников дикие леса», теперь у москалей пашни. Однако тут же Пелгжимовский отмечает неумение русских пользоваться своими ресурсами, противопоставляя это польской хозяйственности и рачительности:

«Множество всего московская земля имеет,

Но москали использовать богатство не умеют.

А если бы Господь отдал сие народам нашим,

То начал бы москаль жить как иные, краше». (Стихи 777-780) [22, c.62].

В данном четверостишии заключается по сути та программа, которую посольство Сапеги пыталось предложить в Москве: соединение российских природных ресурсов с польскими «технологиями» в рамках унии государств (в частности одно из предложений звучало как строительство совместного русско-польского флота из русского леса мастерами, приглашенными либо из Польши, либо через Польшу из стран Европы). Однако как уже было сказано, этот союз в Москве был отвергнут, а посему Пелгжимовский не уставал смеяться над тем, что русские пользуются своим изобилием как сущие младенцы. Особым нападкам с его стороны подверглась русская кухня. На посольский двор с царского стола присылаемы были «невиданные» огромные осетры и белуги, которых приходилось нести нескольким служителям. Однако вкус их весьма разочаровал гостей: все было пресным, без соли и приправ, да еще и в изобилии политое маслом. Русские придворные обычаи не предполагали также для гостей ни ложек, ни тарелок, ни ножей – все приходилось от куска щипать руками. В один подобный визит «пан канцлер» Лев Сапега проявил, по словам Пелгжимовского, недюжинное остроумие, тем не менее не оцененное «москалями». На посольский двор принесли зайцев, запеченных в тесте, с куском имбиря. Мясо оказалось полусырым и польские гости из приличия заедали угощение большим количеством приправы. Канцлер Сапега заметил царским посланникам, что зайцы будто живые и как бы не пришлось их ловить под столом. Но этот юмор не был понят «москалями»: не моргнув глазом они ели и нахваливали, как изобильна русская земля, а в Литве нет и малой доли того, чем они располагают.

Неустроенность быта польского посольства отражена в описании помещений Посольского двора. По словам Пелгжимовского, они были «худые и тесные», да к тому же полные мышей. По этой причине вскоре среди поляков началась какая-то эпидемия, что заставило Сапегу вновь пошутить, что теперь им не хватает от москалей «кота в мешке».

Описание «грубости» русских нравов дополняется «языческим обычаем» лгать: «Не поверю им ни в чем, даже если бы они мне присягнули»[22, c. 152]. Эту «лживость» пан Элиаш опять же выводит из «татарских обычаев» и невежества:

«И где же ум ваш, милые москали?

Ведь вы о том совсем не размышляли.

Татарские обычаи и их свирепые дела,

Ведь вот к чему вас ваша мудрость привела.

Когда вам кто расскажет об ученье в школах,

Для вас то будто мор иль яд смертельный,

Скорее рухнет мир, чем в ваших головах

Осядут сотни книг в библиотеках». (Стихи 2837 – 2844)[22, c. 153].

Удивительно, но даже трезвость, которую принято было соблюдать в дороге в Московском государстве, вызывает у автора укор и насмешку:

«Нас отпустили трезвыми они, обычай этот критский,

Карфагеняне также некогда его имели,

Гостям не подавая вин и дорогих напитков;

Я удивился б, если б флягу меда дали как-то.

Спасибо им за трезвость, так нас берегли,

С критянами они сравнялись в этом деле.

Я сомневаюсь, чтоб права такие дошли и к нам,

Скорее зверь полетит, а рыба по земле пойдет». (Стихи 191-197) [22, c. 42].

Несмотря на подобные жесткие характеристики «культурного облика» московитов, Пелгжимовский все же отмечает, что «справедливости ради» нужно сказать: «московское золото» манит не только лифляндских немцев, но и поляков, которые еще при короле Стефане Батории перешли на русскую службу (в частности, он приводит пример некоего шляхтича Закревского, служащего в царской дворцовой страже).

Подводя итог можно сказать: рассматриваемая пропагандистская политическая поэзия Э. Пелгжимовского построена по принципу культурного антагонизма русских и поляков, что является следствием проявлений польской ментальности того времени: цивилизаторская миссия на востоке, обращение «варваров» к европейским началам и ценностям виделась в шляхетской среде благородной целью. Поэтому вполне понятно, что провалившиеся планы посольства Л. Сапеги, ставившего перед собой задачу наметить пути как минимум к «вечному миру», способствовали усилению враждебности по отношению к Москве, негативным характеристикам русских обычаев и культуры.

6. Адам Владиславский (Вроцлавчик). «Песнь о тирании Шуйского» (1609 г.).

В коллекции «Россика» Российской национальной библиотеки (РНБ) под шифром 13.IX.2.877 хранится любопытный новостной листок – прообраз будущих газет, напечатанный в формате In-quarto в 1609 году (предположительно в Гданьске) [23]. Титульный лист его содержит название на старопольском языке «Pieśn o tyraństwie Szuyskiego, teraz vczyniona Roku Panskiego 1609» («Песнь о тирании Шуйского, написанная лета Господня 1609)» и крайне занимательный портрет главного героя этой политической «песни» - московского царя Василия Ивановича Шуйского (см. Приложение 4). Это издание, носящее ярко выраженный пропагандистский характер, является доказательством того, что приемы «информационной войны» в начале XVII века оттачивались европейскими политиками во время вооруженных конфликтов и весьма умело играли на чувствах разных слоев населения. Поскольку текст данного произведения не был переведен на русский язык и практически не использовался исследователями (за исключением работ сотрудника отдела редкой книги РНБ И.А. Прохоренкова) [34], мы решили представить исторический анализ и полный перевод этого текста.

Польские летучие листки как отдельный вид старопечатных изданий рассматривались как отечественными, так и зарубежными (прежде всего польскими) исследователями с разных сторон. Польский ученый К. Завадский дал определение этому виду источников как «стихотворное или прозаическое послание небольшого объема», которое «содержит новости об актуальных событиях» и что самое важное способное «разбудить широкий общественный интерес» [59;60]. Анализ изданных таким образом произведений проводился в основном в русле изучения стереотипных представлений о русских в польской шляхетской и мещанской среде, то есть вычленению «национальных стереотипов» в польском культурном пространстве. Среди польских исследователей в этой связи стоит назвать А. Кемпинского [43] и А. Невяру [51], среди российских В.В. Мочалову [31; 32], О.Б. Неменского [33] и И.А. Прохоренкова [36].

Следует отметить, что «улетки» становились предметом коллекционирования любителей старины, а в случае с рассматриваемым нами источником он попадает в середине XVIII века в частное собрание польских просветителей братьев Юзефа и Анджея Залуских, перешедшее в собственность Речи Посоплитой после их смерти в 1774 году. Известно, что братья переписывались и сотрудничали с потомками многих известных участников Смутного времени и Русско-польской войны 1609-1618 гг., в том числе с аристократами Яном Фредериком Сапегой и Юзефом Вандалином Мнишком [47], из чьих коллекций «Песнь о тирании Шуйского» и могла попасть в библиотеку Залуских. Примечательно, что оценивая редкость изданий, Залуские проставляли на их титульном листе от одной до пяти «звездочек», где одна означала максимальную редкость, присвоив две «звездочки» (то есть «высокую степень редкости») рассматриваемому новостному листку. Последующие разделы Речи Посполитой способствовали поступлению собрания Залуских в формировавшуюся тогда Императорскую Публичную библиотеку, которое в результате Рижского мира 1921 года частично возвращено было польскому государству («Песнь о тирании Шуйского» осталась в фондах РНБ). Поскольку этот новостной листок подшит к произведению с известным авторством («Сердечный плач одной благородной пани, муж которой погиб в Москве при царице») Адама Владиславского (Вроцлавчика), мы уверены, что автором «Песни о тирании Шуйского» также является этот известный в Речи Посполитой мещанский поэт [38].

Прежде, чем переходить непосредственно к анализу текста «летучего листка», необходимо представить исторический контекст его появления, а в частности упомянуть о заговоре против самозванца Лжедмитрия I, в результате которого в 1606 году на московском троне оказался последний Рюрикович: царь Василий Иванович Шуйский. В ходе переворота произошло избиение польских и вообще иностранных гостей, приехавших в Москву вслед за невестой самозванца Мариной Мнишек. Дальнейшая высылка из столицы оставшихся в живых не только не успокоила общество, а привела к еще большей смуте и бунтам под знаменами нового самозванца -Лжедмитрия II - и при значительной поддержке из Речи Посполитой. Как же видели современники событий человека, которому посвящена была рассматриваемая нами «Песнь»?

Царь Василий Шуйский был весьма удобным объектом для всесторонней критики [29]. Современники-иностранцы удивительно согласны в своих характеристиках этого государя, у которого, по их мнению, коварство, жестокость, скупость и неблагодарность сочетались с бездарностью в качестве военачальника и государственного деятеля. Например, польские послы Н. Олесницкий и А. Гонсевский писали королю Сигизмунду III из Москвы в 1607 году: «Он ведет войну и так неудачно со своей стороны, что проиграл несколько значительных битв с большой потерей своих людей… И здесь в Москве большая часть людей желает сбросить его со своей шеи. Он начал это правление с великого кровопролития и великих убийств, он не только теряет много [их] людей на войне, но и бросает в тюрьмы, и своим не прощает, которых при подозрении топит, приказывает убивать, никого не жалея» [13]. Поляк С. Немоевский, прибывший в Москву на свадьбу Лжедмитрия I и Марины Мнишек, называл Шуйского «подлецом», «неблагодарным рабом», «над выей которого еще недавно стоял палач с топором и смилостивился над ним» [5, c. 142]. Несмотря на весьма критическое отношение к Лжедмитрию I и его сторонникам, гетман С. Жолкевский в своих записках «Начало и успех Московской войны» подчеркивает сомнительность прав на престол царя Василия: «Столь самовольное овладение престолом не понравилось многим, что всегда случается: когда счастие кого-нибудь внезапно возвысит, тот не избежит от зависти тех, которые видели его равным себе» [5, с. 345]. Немецкий наемник Конрад Буссов уделяет царю Василию немало нелестных слов, подчеркивая также, что он занял престол «без ведома и согласия Земского собора, одною только волею жителей Москвы, столь же почтенных его сообщников в убийствах и предательствах, всех этих купцов, пирожников и сапожников и немногих находившихся там князей и бояр, был повенчан на царство патриархом, епископами и попами, и присягнул ему весь город, местные жители и иноземцы» Речь идет о Яне Якубе Вайере (Wajer, Wejher) (1580-1626), дворянине из Королевской Пруссии, старосте пуцком. Вместе с двумя братьями Людвигом и Мартином он привел под Смоленск отряд в 1400 ландскнехтов, которые в подавляющем большинстве погибли при осаде крепости., во многих местах называя его «цареубийцей». Голландец Элиас Геркман подчеркивал ненависть к Шуйскому простого народа: «Необходимость признать государем Шуйского, ненавидимого большей частью своих подданных, возбудила сильное неудовольствие в простом народе во многих городах, в особенности же в области Северской <…> в Путивле, где заперли в башню посланного туда знатного господина, и в Астрахани, где народ, услышав имя Василия Шуйского, стал браниться и кричать: «Ужели же этот шубник станет нашим царем? Мы не хотим его принять, ибо признаем своим царем только Дмитрия»» [3, c. 232], а также отмечал его увлечение «страстью господства» [3, с. 223]. Шведский дворянин Петр Петрей передает слова заговорщиков во главе с Захаром Ляпуновым, которые отражали, по всей видимости, мнение уже подавляющей части русского дворянства: «Великий князь уже третий год как на царстве и не имеет ни счастья, ни благословения или победы, и все потому, что тайными, хитрыми или плутовскими проделками прокрался на царство. Сколько сотен тысяч старых и молодых, дворян и недворян, мужчин и женщин перешло из-за него от жизни к смерти! Кровопролитию и конца не будет, пока правление останется в его руках. Когда он или его братья вступали в бой или схватку, их всегда побеждали, а оттого страна приведена к погибели, и подданные погибали. Военному положению никогда не кончиться, пока он будет на царстве. А чтобы ожидать постоянного мира, всем быть единодушными и готовыми помогать и содействовать общей пользе и благу отечества, для того надобно свести с царства великого князя с его братьями и всем сообща, с согласия всех сословий, духовных и светских, выбрать и поставить другого великого князя» [11]. Французский ротмистр-наемник Жак Маржерет, которому довелось вблизи наблюдать поведение вновь избранного царя, подчеркивает, что «против сказанного Шуйского после его коронации начались новые секретные козни», а сам царь среди собравшихся перед Кремлем москвичей «начал плакать, упрекая их в непостоянстве и говорил, что они не должны пускаться на такую хитрость, чтобы избавиться от него» [8].

Из этого стройного хора обличителей пороков царя Василия и свидетелей неприязни к нему русских людей, выбивается, однако, голос голландского купца Исаака Массы, назвавшего Шуйского «радетелем о благе отечества и религии», который «много раз подвергал жизнь свою опасности ради общего блага и преуспевания отечества» [9, c. 106, 124]. Но, казалось бы, такая лестная характеристика не помешала автору подчеркнуть суеверность царя: «Царь не пожелал остаться в том великолепном дворце, где жил Дмитрий, страшась, что ему ночью явится дьявол, ибо Дмитрия все еще считали чародеем и потому покои, в которых он жил, были нечисты» [9, с. 139].

В сочинениях православных авторов, среди которых грек-епископ Арсений Елассонский, дьяк Иван Тимофеев (Иван Тимофеевич Семенов), неизвестный автор «Нового летописца», и князь Иван Михайлович Катырев-Ростовский также значительно преобладает критическая оценка Василия Шуйского как человека и политика.

Иван Тимофеев, сравнивая Шуйского с двумя предыдущими царями, находил его еще ужаснее и считал жертвой страстей: «В годы, когда прекратился со смертью предел жизни царствующего над нами Бориса со всем его родом и когда поражен был гневом ярости Господней и убит рукой народа в царском [городе] Богом попущенный нам Расстрига за то, что вместе с именем [Димитрия] так недостойно наследовал такое место, – после них тотчас же зависть к царствованию возникла также и у царя Василия, и, как стрелой подстреленный властолюбием первых, он поступил еще более дерзко, чем те двое: весьма неосмотрительно и спешно сел на престол, так как не был искусен в этом. Он создал себе дом и не углубил его в землю, но основал его только на песке, как это показал конец его, по слову Самой Истины: «разлились реки и подули ветры, здание сильно заколебалось и житель его пал». Он поднялся внезапно и по собственному побуждению и без согласия всей земли сам поставил себя царем, и все люди были смущены этим скорым его помазанием [на царство]; этим он возбудил к себе ненависть всех городов своего государства. Отсюда, после первых [захватчиков], началось все зло на Руси и стали происходить в земле многие нестроения; именно – по всей земле нашей [началось] непослушание и самовластие рабов и осада городов, так что свои, одной с нами веры рабы, придя войском к матери городов [Москве], этим своим приближением к стенам города изменнически оказывали презрение самой главе царства, а нововоцарившийся [Василий Шуйский] со всем своим родом был ими заперт и затворен, как птица в клетке» [14]. Отмечая избрание Василия на царство узким кругом заговорщиков, неизвестный автор «Нового летописца» подчеркивал его недальновидность как государя, мелочность и жестокость: «Царь же Василий после воцарения своего, не помня своего обещания, начал мстить людям, которые ему грубили, бояр, и думных дьяков, и стольников, и дворян многих разослал по городам на службу, а у иных многих поместья и вотчины отнял. За ту же неправду Бог на нас попустил, а враг действовал: вложил враг мысль людям украинных городов, что того Расстригу Бог уберег, а вместо него будто убили немчина, подобного ему лицом» [10]. Много лет проживший в Московском государстве, настоятель Архангельского собора Московского кремля грек Арсений Елассонский, возлагал на Шуйского ответственность за беды, постигшие Московское государство: «Царь этот Василий оказался весьма скупым и неблагодарным, и не воздал почестей воинам и не дал обычных даров боярам и священникам, которые раздавали прежние цари, под тем предлогом, что его предшественник, царь Дмитрий, расточил царскую казну <…>. По этой причине быстро начались для него многие бедствия и создались поводы к многочисленным скандалам для него со стороны обиженных бояр и всего народа, провозгласивших, что царь Дмитрий убежал» [4]. В то же время князь И.М. Катырев Ростовский в «Написании вкратце о царях московских» наряду с недостатками подчеркивает и достоинства Шуйского: «Царь Василий возрастом мал, образом же нелепым, очи подслепы имея, книжному поучению доволен и в разсуждении ума зело смыслен, скуп велми и неподатлив; ко единым же к тем тщание имея, которые во уши ему ложное на люди шептаху, он же сих веселым лицем восприимаше, и в сладость их послушати желаше, и к волхованию прилежаше, а о всех своих не радяше» [6].

Таким образом в глазах современников царь –заговорщик был не менее презираем, чем царь-самозванец, а суждения о нем соотечественников были даже порой более жесткими, нежели иностранцев. Вообще, как уже отмечено, царя Василия Шуйского можно назвать весьма удачным объектом для тех политических сил в Польше, которые стремились демонизировать его образ и представить «ужасным тираном» в глазах собственных граждан.

Донесения польско-литовских гостей, пострадавших во время свадебных торжеств Лжедмитрия I в Москве, а также слухи о непрочности власти Шуйского подвигли короля Сигизмунда III самому мечтать заполучить русскую корону и начать поход против Московского государства осенью 1609 года. Разумеется, этот шаг сопровождался и «информационной войной»: «летучие газеты» сообщали «гражданам Короны и Литвы» о необходимости устранить «тирана» и восстановить справедливость. «Песнь о тирании Шуйского» воздействует на читателя широким арсеналом пропагандистских средств в лучших традиция польской мещанской поэзии. На первой странице листовки мы видим огромный фантастический портрет царя Василия с выразительной символикой. Справа от него («на востоке») изображен силуэт Московского Кремля и защищающий крепость медведь с поднятой лапой, слева же (со стороны запада) три оружейных ствола с вырывающимся из них языком пламени. На наш взгляд это художественно- изобразительная недвусмысленная угроза русской столице и Кремлю, как ее главной цитадели, со стороны наступающего с запада противника. Ружья направлены прямо в лицо царю, которому сознательно приданы черты азиатского деспота: широкие скулы и приплюснутый нос на протяжении длительного времени, вплоть до ХХ века, символизировали в польской изобразительной культуре восточную, татаро-монгольскую сущность «москалей» (как, например, на картине Яна Матейки «Баторий под Псковом» лица кланяющихся королю бояр носят ярко выраженные монголоидные черты). Костюм царя Василия на данном портрете довольно точно передает особенности одежды бояр и дворян: парчовый узорчатый кафтан со стоячим воротником и опушенный мехом колпак должны убеждать читателя в правдоподобности всего, сказанного в тексте новостного листка (выше отмечалось, что в те времена в Речи Посполитой существовало для жителей Московского государства насмешливое прозвище «колпаки», таким образом, этот головной убор в какой-то мере в их глазах определял русскую культурную идентичность). Вероятно, автор данного рисунка неоднократно видел при королевском дворе членов русского посольства, хотя портретное сходство данного изображения с настоящим царем Василием вызывает вопросы, однако полностью, разумеется, не исключено (вспомним, насколько точно изображали «летучие листки» Лжедмитрия I, тщательно вырисовывая даже его бородавки).

Текст «Песни о тирании Шуйского» написан, скорее всего, перед самым выдвижением войск короля Сигизмунда III из Орши к Смоленску, то есть в конце августа-начале сентября 1609 года:

«Пришел уже король под Оршу, роты прибывают…». (Стих 64).

Печать «Песни», очевидно, заняла некоторое время, так что к началу осады Смоленска ее, по-видимому, уже читали «граждане Короны и Литвы». Автор ведет повествование от имени человека, прибывшего в Москву в свите Марины Мнишек, однако, на наш взгляд, это всего лишь художественный прием для большего убеждения читателя, которого должны были впечатлить ужасы избиения поляков, якобы пережитые неизвестным поэтом. Его цель: «расшевелить» чувства соотечественников, дабы они поддержали королевский поход на Московское государство вопреки страху, издавна испытываемому перед могущественным восточным соседом. Ее поэт добивается двумя художественными способами: «расчеловечивает» противника, приписывая ему все мыслимые и немыслимые грехи и в то же время указывает на его слабость, ничтожество и бедность, обещая что король «в три месяца дойдет до Москвы» с войском «в тридцать тысяч» (последняя цифра как минимум в три раза превосходит реальное число приведенных Сигизмундом III под Смоленск войск). Коварство, измена, жестокость – вот те качества, которыми автор наделяет не только самого Шуйского, но и в целом русский народ. Неоднократно поэт прибегает к сравнению царя Василия («занявшего трон незаконно») и герцога Карла Зюдерманландского (лишившего шведской короны своего племянника Сигизмунда III). Карл к тому времени был достаточно демонизирован польской пропагандистской литературой и являлся хорошо известным читателю:

«Изменник друг изменнику в делах ужасных…». (Стих 61).

Царя он называет «завистливым», «жадным до крови», «безжалостным палачом», «архипалачом», который не пощадил не только поляков, но и собственных подданных:

«Свершив тиранство, сделался царем.

И сел в Москве, и взял сокровища, иных принудил дать,

А несогласным рубил он головы, казнил, четвертовал». (Стихи 31-33).

Несмотря на то, что «лживый царь» «увлек предательских москалей» и повел их на убийство «наследника по праву» Лжедмитрия I, высшая кара не преминула постигнуть и правителя, и его народ, который уразумел свою роковую ошибку: собравшись под знамена «ложного царя», тушинцы опустошили московское государство, заставив людей роптать на своего государя:

«Все это против Шуйского. Из-за его измены

Сами москали начали роптать

Кляня себя, что раньше шли за ним.

Они не могут надивиться многим чудесам,

Ведь больше тысяч ста уж сгинуло людей

Меж москвитян, младенцев не считая.

И жонок, и девиц, и серебра, и злата,

Коней, и денег и одежд, расшитых жемчугом,

Все сгинуло, и подлость Шуйского тому виной». (Стихи 40-48).

Таким образом, королю и коронному войску по логике поэта-пропагандиста остается только довершить дело, помочь свершиться «божьему суду» над Шуйским, тем более что «хорошие русские» уже ему изменили и «ударили челом» Сигизмунду III:

«Пришел уже король под Оршу, роты прибывают

И приграничная «москва» его охотно принимает

И до чего довел их Шуйский, говоря при том.

Четверо знатных воевод пристали к королю

И дали живности для всяческих потреб,

Били челом и до земли склонялись:

«Здрав будь, великий господарь, мы твои слуги

Как поляки мы будем твоей милости служить,

Не прикажи уж более по голове нас бить»». (Стихи 64-72).

Для большей убедительности поэт использует в описании жизни в Московском государстве, а также в прямой речи послов к королю русские слова, записанные латиницей (которые мы в нашем переводе выделили курсивом): деньги (dźiag), будем (budem), господарь (hospodar), голова (hołowa).

«Низкопоклонству и лживости» со стороны русских, по-холопски просящих короля «не бить по голове», противопоставляется образ «благородных поляков», порой страдающих за свою доброту. Автор упоминает отца Марины Мнишек «добродетельного пана воеводу сандомирского», заступившегося в свое время за Шуйского, приговоренного Лжедмитрием I к казни, за что после став царем тот «поляков безжалостно убил». Соответственно любые, даже самые сомнительные с моральной точки зрения поступки (как например провозглашение царем явного самозванца Лжедмитрия II) видятся пропагандисту допустимыми («благородная месть», «честные поляки»). Сам Сигизмунд III изображается «приветливым», «милостивым», которому «бог поможет в праведных делах».

Поскольку как уже было сказано выше данный «летучий листок» уже в XVIII веке отнесен коллекционерами к редким, предположим, что он был напечатан небольшим тиражом и не имел сколько-нибудь широкого распространения на территории Речи Посполитой. Из соображений редкости и показательной ангажированности данного источника мы полностью перевели его на русский язык для дальнейшего использования в гуманитарных исследованиях.

Песнь о тирании Шуйского, написанная лета господня 1609.

Услышьте все о зверстве Шуйского-тирана.

Убил изменой он московского царя

Димитрия Ивановича, наследника по праву,

Ни Бога не боясь, не слушаясь и совесть.

Завистливое сердце уж не таило долее измены,

Руками, жадными до крови, задуманное совершив.

Уже и ранее о том он думал, но Господь

Спас приговоренного Димитрием к казни,

И добродетельный пан воевода сандомирский

Вступился за него, вновь жизнь ему вернув.

Подумал он, что совершил благое, изменник же

Затем царя с поляками безжалостно убил,

Иных в застенки бросил без причин,

И шляхту знатную средь них, и воеводичей, и кастеляна.

Средь них, помилуй Боже, и царицу, и нас, кто был при ней,

От коих Небо приняло сочувственно стенанья,

А воздух всколыхнул всеобщий плач

И благородных женщин жалобы печальны.

Но Шуйского не тронули они, а сердце палача,

За что Московская страна заплатит,

Измыслило уж лживые упреки.

Смел обвинить поляков в том, что мир порушили.

Что дали им фальшивого царя рукой военной,

И царицу латинской веры им привели.

Тем он увлек предательских москалей, ему поверили

И в ночь в часу четвертом ворвались в царские покои,

Всех бывших там ножами заколов.

Стал Шуйский архипалачом, взяв тело из могилы,

Спалив его за городом, и начинив сим пушку,

И выстрелить он в воздух приказал, чтобы развеять.

Свершив тиранство, сделался царем.

И сел в Москве, и взял сокровища, иных принудил дать,

А несогласным рубил он головы, казнил, четвертовал.

Засим поляки честные под знаменем царя

Кричали дружно что он спасся, хоть притворно.

Собрав большое войско, двинулись к Москве.

Сам Бог повел их дело, видя справедливость,

И много раз давал победу над москалем лживым,

Мстя за обиды братии своей.

Все это против Шуйского. Из-за его измены

Сами москали начали роптать

Кляня себя, что раньше шли за ним.

Они не могут надивиться многим чудесам,

Ведь больше тысяч ста уж сгинуло людей

Меж москвитян, младенцев не считая.

И жонок, и девиц, и серебра, и злата,

Коней, и денег и одежд, расшитых жемчугом,

Все сгинуло, и подлость Шуйского тому виной.

Замки, веси и города обращены во прах,

И привезли различных ружей в лагерь,

Чтоб ими нашим мощно штурмовать Москву.

Табором они еще стоят под стольным градом,

И клятву твердую уж Богу принесли

Не отходить, пока Господь не даст победы полной.

Шуйский же упрямо на своем стоит.

А слыша, что король идет, тогда лишь испугался:

Принялся говорить о помощи он с Карлом.

И начал ты, пан Шуйский, трепетать:

Пока ты водишь дружбу с Карлом,

До той поры ты от поляков не ожидай добра.

Изменник друг изменнику в делах ужасных:

А королю поможет Бог во праведных делах

И отобьет у этих двух господ ретивое желанье.

Пришел уже король под Оршу, роты прибывают

И приграничная «москва» его охотно принимает

И до чего довел их Шуйский, говоря при том.

Четверо знатных воевод пристали к королю

И дали живности для всяческих потреб,

Били челом и до земли склонялись:

«Здрав будь, великий господарь, мы твои слуги

Как поляки мы будем твоей милости служить,

Не прикажи уж более по голове нас бить».

Король приветливо им милость оказал,

Велел он гетману Жолкевскому войска собрать,

В Лифляндию же пару тысяч выслать приказал.

Поскольку шведы быстрые туда приплыли морем,

В Парнаве, где живут поляки, учинив тревогу,

Но более того поляки наши там не допустили.

Ведь пан Ходкевич стоял недалеко там со своим отрядом

И если б видел он насилие, то быстро б подошел.

Как швед узнал о нем, то быстро отступил.

ВайерРечь идет о Яне Якубе Вайере (Wajer, Wejher) (1580-1626), дворянине из Королевской Пруссии, старосте пуцком. Вместе с двумя братьями Людвигом и Мартином он привел под Смоленск отряд в 1400 ландскнехтов, которые в подавляющем большинстве погибли при осаде крепости.ведет людей из Пруссии, и кнехтов, и рейтар

По Божьей милости и гетманы у короля отличны,

И старосты с ротмистрами, и с господами прочими.

У короля всего уж войска тридцать тысяч,

Надеется в три месяца дойти он до Москвы

И с радостью вернется к нам, честь отдав Богу.

И с рыцарством честным поедет в Краков,

И набожно помолится он небу, За победу благодаря, а мы ему поможем.

Заключение

Непериодическая европейская печать последней четверти XVI - начала XVII веков в виде «летучих ярмарочных листков», вывешиваемых на стенах ратуш и храмов и передаваемых читателями из рук в руки, а также пропагандистские брошюры, по сути являющиеся рупором официальной на то время государственной политической позиции - весьма яркие источники по выявлению культурных стереотипов в восприятии соседних государств, их правителей и народов. Число таких форм передачи информации резко возрастает на территории Речи Посполитой на заключительном этапе Ливонской войны, поскольку набирающее силу Московское государство является не только военным и политическим, но и религиозным противником, примером успешной реализации идеи абсолютной монархии и жесткой вертикали власти, чего так боялось и отвергало польско-литовское дворянство, воспитанное и взращенное в конфедеративном государстве в условии выборности монарха. Культурно-политическая «инаковость» московских государей и русского народа подвергается осуждению и насмешкам польских авторов, клеймящих правителей как «тиранов» и «палачей», а «москалей» как «лживых изменников» и «рабов», которых правители «бьют обухом, как мух». Подобные нарративы повторяются во всех рассмотренных нами произведениях. Как сам правитель России (будь то Иван Грозный, Борис Годунов или Василий Шуйский), так и весь русский народ видятся польским авторам не в славянской, но в чужой монголо-татарской или в целом восточной культурной парадигме (даже портрет царя Василия Ивановича, помещенный на первой странице «летучего листка» подчеркивает азиатскую сущность русского монарха). В данном случае происхождение и личные качества московских правителей для польских авторов вообще не важны (например, из неудачливого политика, царя Василия Шуйского, чью неспособность к управлению отмечало большинство современников, польская пропаганда делает «архипалача», угрожающего Речи Посполитой союзом с ее давним противником – шведским королем Карлом IX). Поскольку именно Речь Посполитая являлась в то время основным поставщиком информации относительно Московского государства для остальной Европы, мы считаем, что отраженные в польских пропагандистских произведениях примитивные клише носили не только польско-литовский, но и общеевропейский характер. К сожалению, отголоски данных стереотипов мы наблюдаем в западной периодической печати по сегодняшний день.

Список источников и литературы.

Источники.

1. Буссов, К. Московская хроника / К. Буссов // Хроники Смутного времени. - М.: Фонд Сергея Дубова, 1998. - С. 82.

2. Герберштейн, С. Записки о Московии: в 2 т. / С. Герберштейн. - М.: Памятники исторической мысли, 2008. Т. 1. – 776 с.

3. Геркман, Э. Историческое повествование о важнейших смутах в государстве Русском, виновником которых был царевич князь Дмитрий Иванович, несправедливо называемый самозванцем /Э.Геркман // Хроники Смутного времени. - М.: Фонд Сергея Дубова, 1998. - С. 223, 232.

4. Елассонский, А. Мемуары из русской истории /А. Елассонский // О начале войн и смут в Московии. М.: Фонд Сергея Дубова, 1997. - С. 184.

5. Записки Станислава Немоевского (1606-1608). Рукопись Жолкевского./ С. Немоевский, С. Жолкевский. - Рязань, 2006. – C.142, 345.

6. Катырев –Ростовский И.М. Написание вкратце о царях московских / И.М. Катырев-Ростовский. – Текст: электронный // URL: https://constitutions.ru/?p=18657&ysclid=m2tmvqwb0896918450 (дата обращения 29.10.2024).

7. Кохановский, Я. Избранные произведения. / Я. Кохановский. - Издательство АН СССР: Ленинград, 1960. – 370 с.

8. Маржерет, Ж. Состояние Российской империи и Великого княжества Московии / Ж. Маржерет // Россия XV-XVII вв. глазами иностранцев.- Л.: Лениздат, 1986. - С. 277-278

9. Масса, И. Краткое известие о начале и происхождении современных войн и смут в Московии, случившихся до 1610 года за короткое время правления нескольких государей / И. Масса // О начале войн и смут в Московии. - М.: Фонд Сергея Дубова, 1997. - С. 106, 124, 139.

10. Новый летописец // О начале войн и смут в Московии. - М.: Фонд Сергея Дубова, 1997. - С. 309.

11. Петрей, П. История о великом княжестве Московском, происхождении великих русских князей, недавних смутах, произведенных там тремя Лжедмитриями, и о московских законах, нравах, правлении, вере и обрядах, которую собрал, описал и обнародовал Петр Петрей де Ерлезунда в Лейпциге 1620 года / П. Петрей // О начале войн и смут в Московии. - М.: Фонд Сергея Дубова, 1997. - С. 164.

12. Пиотровский, С. Дневник последнего похода Стефана Батория на Россию (Осада Пскова) / С. Пиотровский // Осада Пскова глазами иностранцев. - Псков, 2005. – С. 257-449.

13. Эйльбарт, Н.В. Смутное время в польских документах государственного архива Швеции: Комментированный перевод и исторический анализ / Н.В. Эйльбарт - Новосибирск, 2013.- С. 103

14. Тимофеев, И. Временник / И. Тимофеев – Текст: электронный. URL: https://azbyka.ru/otechnik/Ivan_Timofeev/vremennik/2 (дата обращения 29.10.2024).

15. Batory, S. List do Iwana Groźnego /S. Batory // Archiwum Morstinów. Rkps. 6604 III.

16. Czubek, J. Pisma polityczne z czasów pierwszego bezkrólewia / J. Czubek. - Kraków, 1906. - 752 s.

17. Klonowicz, S.F. Roxolania / S.F. Klonowicz. - Warszawa: IBL: “Pro cultura literaria”, 1996. – 167 s.

18. Kochanowski, J. O wzięciu Połocka. O statecznym słudze R. P. O uczciwej Małżonce. / J. Kochanowski. - Warszawa, 1580. – S. 2-3.

19. Kochanowski, J. Jezda do Moskwy. / J. Kochanowski - Kraków, 1583. – 8 s.

20. Neothebel, W. Acrostichis własnego wyobrażenia kniaża wielkiego moskiewskiego / W. Neothebel - Toruń, 1581. – 16 s.

21. Neothebel, W. Acrostichis własnego wyobrażenia kniaża wielkiego moskiewskiego / W.Neothebel - Wydawnictwo naukowe SUBLUPA. - Warszawa, 2016. – 156 s.

22. Pielgrzymowski, E. Poselstwo i krótkie spisanie rozprawy z Moskwą. Poselstwo do Zygmunta Trzeciego / wydał i opracował Roman Krzywy / E. Pielgrzymowski - Warszawa, 2010. – 453 s.

23. Pieśn o tyraństwie Szuyskiego, teraz vczyniona Roku Panskiego 1609 // Российская национальная библиотека, шифр 13.IX.2.877.

24. Warszewicki, K. Ad Stephanum Regem Poloniae oratio / K. Warszewicki – Wilno, 1582. – 24 s.

25. Wolfio, Samuele. Stephani primi serenissimi Poloniae regis et Magni Lithuanorum ducis etc. aduersus Iohannem Basilidem, magnum Moschouiae ducem expeditio carmine elegiaco descripta. / S. Wolfio. - 1582. – 58 s.

26. Źródła dziejowe. Tom IX. Księgi podskarbińskie z czasów Stefana Batorego.1576-1586. - Warszwawa, 1881. - S.307.

Литература

27. Бачинский, А.А., Ерусалимский, К.Ю., Кочековская Н.А., Моисеев М.В. Дипломатическая переписка Ивана Грозного: проблемы авторства, хранения и бытования / А.А. Бачинский, К.Ю. Ерусалимский [и др.] //Российская история. - 2018. - № 2. - С. 111-129.

28. Колпакова, Г.С. Искусство Византии. Ранний и Средний Периоды/ Г.С. Колпакова. - СПб, 2010. - С. 125-128.

29. Костомаров, Н.И. Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей. Т. 1. / Н.И. Костомаров - СПб., 1888. - С. 450-514.

30. Мединский, В.Р. Иностранцы об опричнине Ивана Грозного / В.Р. Мединский // Социальная политика и социология. - 2010. - № 11. - С. 63-71.

31. Мочалова, В.В. Представления о России и их верификация в Польше, XVI–XVII вв. / В.В. Мочалова // Россия – Польша. Образы и стереотипы в литературе и культуре. - М., 2002. - С. 44–64.

32. Мочалова, В. В. Представления поляков о русских в XVII в. / В.В. Мочалова // Россия в глазах славянского мира. - М., 2007. - С. 39-71.

33. Неменский, О. Б. Поляки и русские: народы разных времен и разных пространств / О.Б. Неменский // Вопросы национализма. - 2010. - №3. - С. 24-37.

34. Прохоренков, И.А., Шибаев, М.А. Война образов и концептов: у истоков антироссийской пропаганды / И.А. Прохоренков, М.А. Шибаев – Текст: электронный // URL: https://nlr.ru/elibrary/RA4951/voyna-obrazov-i-kontseptov (дата обращения 09.11.2024)

35. Прохоренков, И.А. Загадка соавтора «Хроники Европейской Сарматии» Александра Гваньини (по поводу книги Михала Курана «Marcin Paszkowski — poeta okolicznościowy i moralista z pierwszej połowy XVII wieku») / И.А. Прохоренков // Studia Slavica et Balkanica Petropolitana. - 2014. - № 1. - С. 193-205.

36. Прохоренков, И. А., Эйльбарт, Н. В. Военная и политическая агитация Речи Посполитой против Ивана Грозного: по материалам разножанровых литературных памятников эпохи Ливонской войны / И.А. Прохоренков, Н.В. Эйльбарт. // Научный диалог. 2023. - Т. 12. - № 6. - С. 432–448. - DOI: 10.24224/2227-1295-2023-12-6-432-448.

37. Таньшина, Н.П. Русофобия: История изобретения страха. / Н.П. Таньшина. – М., 2024. – С. 128-136.

38. Эйльбарт, Н.В. Отражение событий Смутного времени в польской поэзии первой четверти XVII века (на примере творчества Адама Владиславского) / Н.В. Эйльбарт // Научный диалог. 2017. - №1. – С. 215-225.

39. Флоря, Б.Н. Иван Грозный – кандидат польской шляхты / Б.Н. Флоря // Славяноведение. – 2020. - №4. – С. 3-13.

40. Borawska, T. Słownik biograficzny Pomorza Nadwiślańskiego.T. 2. /T. Borawska. - Gdańsk: Wydawnictwo Gdańskie, 1994. - S. 55.

41. Gajda, M. Poselstwo Lwa Sapiehy w Moskwie w latach 1600–1601 w świetle polskich relacji dyplomatycznych oraz relacji Izaaka Massy i Jacques’a Margereta / M. Gajda // Piotrkowskie Zeszyty Historyczne. - 2001.- ISS. 12. - Vol. 1. - S. 124–144.

42. Głombiowska, Z. Łacińska oda Jana Kochanowskiego o zdobyciu Połocka. Tekst i komentarz/ Z.Głombiowska // Studia Classica et Neolatina. - 2010. - T. 9. - S. 119.

43. Kępiński, A. Lach i Moskal. Z dziejów stereotypu / А. Kępiński. - Warszawa: Państwowe Wydawnictwo naukowe, 1990. - 221 s.

44. Kincel, R. Śląski piewca czynów Stefana Batorego. /R. Kincel // Poglądy. - R. 14. - 1975. - № 19. - S. 18-20.

45. Korolko, M. Jana Kochanowskiego żywot i sprawy. Materiały, komentarze, przypuszczenia. / M. Korolko. - Warszawa, 1985. – S. 219.

46. Kowalczyk, J. Jan Kochanowski i Jan Zamoyski. / J. Kowalczyk. // Jan Kochanowski i epoka Renesansu. W 450 rocznicę urodzin poety 1530-1980. - Warszawa, 1984. – S. 262-281.

47. Kozłowski, J. Szkice o dziejach biblioteki Załuskich. / J. Kozłowski. - Wrocław –Warszawa – Kraków – Gdańsk, 1986. - S. 19.

48. Krzywy, R. “Chcesz być groźnym, a uciekasz…”: Nad komentarzem do epinikionów moskiewskich Jana Kochanowskiego. /R. Krzywy. // Pamiętnik Literacki. - 2013. - № 3. – S. 193.

49. Niedźwiedź, J. Źródła, konteksty i okoliczności powstania Ody o zdobyciu Połocka Jana Kochanowskiego. /J. Niedźwiedź // Terminus. - 2016. - T. 18. - № 4. –S. 392.

50. Niedzielski, K. Batory i car Iwan w zapasach o Inflanty (1579-1581) : karta z dziejów ojczystych/ K.Niedzielski. - Warszawa, 1916. – S. 40, 77.

51. Niewiara, A. Moskwicin — Moskal — Rosjanin w dokumentach

prywatnych: portret. / A. Niewiara. - Łódź: Wydawnictwo Ibidem, 2006. – 184 s.

52. Pfeiffer, B. «Staropolski krój» i tron królewski. Wizerunek panującego w XVII-wiecznej ikonografii i poezji politycznej / B. Pfeiffer //Pamiętnik Literacki. -2002. - №3. - S. 91.

53. Rejter, A. Obrazowość jako cecha stylistyczna szesnastowiecznego pamfletu politycznego. Uwagi o Acrostichis własnego wyobrażenia Kniaża Wielkiego Moskiewskiego Walentego Neothebela / A. Rejter // Annales Universitatis Paedagogicae Cracoviensis. Studia Linguistica. - 2020. - №15. - S. 204-212.

54. Tondel, J. Krąg przyjaciół Samuela Wolfa, rektora szkoły Kalwińskiej w Lewartowie/ J. Tondel // Odrodzenie i Reformacja w Polsce. - 1985. - T.XXX. - S. 183-190.

55. Trębicki, W. Poselstwo Lwa Sapiehy do Moskwy, podlug dyaryusza Eljasza Pielgrzymowskiego / W. Trębicki - Grodno, W drukarni Rzondowej, 1846. - 44 s.

56. Tworek, S. Szkolnictwo kalwińskie w Małopolsce i jego związki z innymi ośrodkami w kraju i za granicą w XVI- XVII w./ S. Tworek. - Lublin 1966. - S. 172—173.

57. Tygielski, W. Listy, ludzie, władza. Patronat Jana Zamoyskiego w świetle korespondencji/ W. Tygielski. - Warszawa, 2007. – 511 s.

58. Tyszkowski, K. Poselstwo Lwa Sapiehi w Moskwie 1600 r. / K. Tyszkowski - Lwów, 1927. - 90 s.

59. Zawadzki, K. Szesnastowieczne gazety ulotne polskie i Polski dotyczące / K. Zawadzki // Rocznik Historii Czasopiśmiennictwa Polskiego. - 1972. -№ 11(1). - S. 12-13.

60. Zawadzki, K. Początki prasy polskiej : gazety ulotne i seryjne XVI-XVIII wieku. / K. Zawadzki. - Warszawa, 2002. – 440 s.